Московляне

А было, впрочем, и дело. И даже не одно, а два.

Одно дело: нужно было отыскать сына, который у себя, под Дорогомиловом, нынче не ночевал (Неждан узнал об этом от прибежавшей утром снохи). Это дело Неждан сделал: сына нашел и сейчас вел его к себе в избу, чтобы обстоятельно расспросить обо всем, что было вчера.

Другое дело: надо было узнать, жива ли, здорова ли та, что когда-то помогла ему, Неждану, добыть себе волю, уйти из княжих закупов. И это дело сделал, хоть и не совсем так, как хотелось бы. Своими глазами ее не повидал, однако от верного человека (от боярской клетницы Луши) узнал, что жива. Только здорова ли?

Сыну было нелегко сдерживать шаг, чтоб не опережать отца. И все-таки опережал, так что приходилось частенько останавливаться и пережидать, пока отец дошелестит до него лаптями.

А пережидая, нужно же было что-то делать: то сорвет с ольховой веточки все липкие листы и понюхает пропахшие свежей горечью пальцы; то сорвет с куста звездистое гнездо неспелых лесных орехов, выколупнет один из тесной зеленой ноздрины, раскусит еще нетугую скорлупку, посмотрит, увидит, что еще не раздалось ядро, еще не съело белой мякотной подушки, которая его облегла, да и кинет через плечо. Да и усмехнется в курчавую бороду.

Отец, с трудом поспевая за сыном, следил из-под бровей за всеми его движениями и будто вел счет его странным усмешкам.

Чему усмехается?

Не так уж и молод. Не так уж и весел нравом. Глаза со вчерашнего-то еще не попригасли: огнем горят. Щеки еще бледны с бессонья и впали от ночной гульбы. Бахтеяров-то пивной разлив весь до капельки роспили еще до рассвета, оттого и упустил беглецов — боярина Петра с шурином Кучковичем, да с княгиней, да с булгарами. А еще и поутру опохмелились княгининым сладким винцом. Впору бы и поустать. А прыть оказывает такую, какой и в холостые-то годы у него не бывало. И усмехается.

Нежданов взгляд, наблюдавший за сыном, был по-всегдашнему суров. Морщины на лбу не разглаживались.

Но когда, уж подходя к своей избе, дряхлый старец спотыкнулся о березовый корень и сын, опять опередивший отца на два шага, мигом обернулся и, подхватив старика под локти, не дал ему упасть, а потом начал было снова уходить вперед, Неждан не удержался: украдкой, легонечко, с необычайной нежностью и гордостью потрепал сына ладонью по широкой спине.

Однако и тут из стыдливости не разрешил себе улыбнуться, а только виновато пошевелил седыми бровями, как бы в знак бессилья перед слишком властно нахлынувшей родительской любовью.

От неожиданной, впервые в жизни испытанной отцовой ласки смутился и сын чуть не до слез. И, чтобы пресечь неловкость, сказал, не оборачиваясь к отцу:

— А кузнецы-то, знать, и по плотницкому делу сметливы. Видал, как Бахтеярову-то избу всю по бревнышкам голыми руками разметали?

— Ладно, что не пожгли, — отозвался Неждан, — было б дело, когда б на город полымя перекинулось.

— Что ты! — воскликнул сын. — Еще когда Дубовый Нос у себя взаперти сидел, кто-то, никак из кукуевцев, возьми да и крикни: не посадить ли-де Дубовому Носу на кровлю красного петуха? А воротников-то большак тут как тут: как подступит к кукуевцу да как учнет у него над головой своей кувалдищей круги высвистывать — такой вихорь поднял, что у всех у нас волосья повставали! Да как рявкнет: "Я те в мозговницу твою пустую петуха всажу!"

И опять усмехнулся.

II

В этот день и в следующие дни усмехался странной, необычной усмешкой не один Нежданов сын.

Видно, очень уж много горя понакопилось в сердцах у простых людей… И теперь, как прорвало плотину, стало выходить то горе из сердец невольными смешками, по которым очень уж, видно, пососкучились отвыкшие от смеха уста.

О чем ни заговорят, всё кончат смехом. А смех иной раз прошибет и слезу.

Сколько было смеху вокруг одной только боярской клетницы Луши, которую Петр Замятнич ночью-то до того загонял, что она, бедная, ходила потом трое суток, подогнув коленки!

Запрягать заставил! И мужним-то женам не положено работать на лошади, а тут девка засиделая, векоушка!

Еще в оглобли-то кое-как кобылу запятила, сумела и обратать; как захомутала, и сама не помнит: и кобыле все уши пооскоблила, и свои глаза все выплакала. Откуда девке знать, что хомут-то надевают оголовком вниз, клещами вверх, а потом уж, когда проденут в него конскую голову, тогда правильно его и перевернут? Однако как дошло дело до того, чтоб обнести поверх оглобли сыромятный гуж да чтоб в него нагнетом конец дуги вставить, тут уж, само собой, ни девичьей силы, ни девичьего ума хватить не могло. Сколько ни билась, как ни ломала пальцы, так и не управилась.

Кинулась боярину в ноги с рыданием.

— Хоть смертью, — говорит, — меня казни, а не запречь!

Тогда решила бояре обойтись без подводы и принялись короба да кули через княжой тын перекидывать. А Лушку заставили по Якимовой спине на тын взлезть да с тынных-то острых верхов на княжой двор спрыгнуть, чтоб там короба да кули принимать.

А на другой день на боярском дворе, у незапряженной телеги, нашла Луша в траве золотой перстень с алым опуповатым камнем.

Вот и смеялись над девкой, будто вдовый-то боярин Яким Кучкович (думали: его перстень), не разглядев в потемках Лушиной рябости, захотел напоследок с Лушей обручиться.

Луша отнесла перстень боярыне, а та отдала дочери.

Еще больше смеху было вокруг посадницы да вокруг огнищанихи.

К утру толпа, прогуляв всю ночь на посаде, поотрезвела и вошла в город. Вели толпу по-вчерашнему кузнецы.

Из мужеска пола застали в городе одного лишь старика-воротника да кутейную братию: попа, дьякона и пономаря. Другого воротника, того, что стерег Боровицкую башню, нашли в открытых воротах зарубленным булгарской саблей, которая тут же и валялась.

Пошли на княжой двор искать булгар. Наткнулись на задах княжих хором только на одного, на низколобого, на того, что промышлял игрою в зернь. Его, как видно, еще с ночи поставили сторожить княжой двор с речной, садовой стороны. А зерновщик лег между ягодными грядами да так уснул, что и сам себя проспал: не услышал во сне, как поутру подошли к нему московляне и как Нежданов сын поднял с земли его секиру.

Когда выходили из княжих ворот, повстречались с боярской клетницей Лушей: она шла на княжой двор за ленточкой из своей косы: обронила, прыгавши ночью с тына. От Луши узнали, что делалось тою ночью на боярском дворе. От нее же услышали, что с княгиней вместе, с ее булгарами утекли и оба боярина: Петр и Яким.

Были в толпе такие, что хотели наведаться на боярский двор. Да воротников большак, великан, не впустил туда никого. Стал перед воротами, бросил кувалду наземь, раскинул голые ручищи врозь (укрестовался, как объясняла потом Жилиха) и говорит:

— Там одни бабы с младенцем: неча на них рукава сучить. А у меня, говорит, тут своя причина — семейственная. Боярыня, говорит, Прасковья моему родимому батюшке такой кус хлеба дала, что того куса ему на весь его стариковский дожиток достанет: через нее, говорит, он к воротам приставлен. Так я, говорит, на нее руки не подниму. Хотите, говорит, ее кончать, кончайте: ныне ваша воля — ваша и власть. Только, говорит, ежели так рассудите делать, тогда, говорит, наперед моей кувалдой по моему по кузнецкому темени стукните. Покуда ж, говорит, голова у меня не пробита, никого туда не пущу.

А по его-то, большакову, темени кому охота кувалдой стучать, когда он на ту ночь да на то утро первым человеком на Москве стал?

Пошли к посаднику в дом.

Сундуки да лари у него поразбивали да повытрясли, голубей распугали, а посадницу наперво не тронули. Оставили ее сидеть в подклети, куда она со страху забилась. С огнищанихой иначе дело обошлось.

Та, когда к ней пришли, завизжала. А как у воротникова-то большака еще не сведен был с ее убеглым мужем, с огнищанином, его, большаков, старый кузнецкий счет да как услыхал он, большак, ее, огнищанихин, визг, так он и скажи: