Q

Письмо, отправленное в Венецию из имперского города Аугсбурга, адресованное Джампьетро Караффе, датированное 1 октября 1529 года.

Мой достопочтеннейший господин.

Душа Вашего скромного слуги преисполнилась благодарностью и волнением, как только я узнал о возможности предстать перед Вами. Не волнуйтесь о том, что я могу и не появиться на назначенной встрече: благодаря заключенному миру улицы Ломбардии стали гораздо более спокойными, и это обстоятельство наряду с возможностью встретиться со своим Господином заставляет меня со всех ног поспешить в Болонью. Мое сердце разрывается при мысли о том, что Его Святейшество, Климент, мог заключить столь подлую сделку с Карлом, гарантировав ему официальную коронацию в Болонье. Победа над французами в Италии, а теперь и признание понтифика возвысят Карла V до ранга величайших кесарей Античности, хотя он ни в малейшей степени не обладает ни их мужеством, ни их добродетелью. Он будет распоряжаться в Италии, как пожелает, и мне кажется, на этом рейхстаге все итальянские государства, и Папское в том числе, станут лишь бессильными наблюдателями, не способными повлиять на решения императора. Но хватит об этом: Vae victis,[22] пока достаточно, в надежде, что Всемогущий милосердно ниспошлет самым преданным душам, таким, как душа Вашей Милости, свою благодать и поможет понять, как сбить спесь с этого нового цезаря.

Именно в связи с этой темой позволю себе откровенность, к которой Ваша Милость так великодушно приучили меня, позволив мне высказывать собственные мысли, настолько наивные, что они непременно вызовут мудрую улыбку моего Господина. Я отмечу, что сейчас у Карла три основных врага: король Франции — католик, немецкие принцы — лютеранского вероисповедания и турецкий султан — безбожник. И если бы они смогли поставить общие антиимперские интересы над различиями в вероисповедании, ударив по империи все вместе и единовременно, тогда ни у кого не осталось бы сомнений, что она зашатается, как шатер, сотрясаемый порывами ветра, а вместе с ней и трон самого Карла. Но этим глазам приказано наблюдать за событиями в Германии, а не во всем мире. Значит, я, по необходимости, замолкаю, с нетерпением ожидая встречи с Вашей Светлостью в Болонье и возможности лично доложить о ситуации в немецких землях, и в частности, о еретиках-анабаптистах, о которых, как помнит Ваша Милость, я уже несколько раз упоминал.

В надежде не опоздать ни на единый день на назначенную встречу, целую руки Вашей Милости и вновь поручаю себя Вашей мудрости.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Один Господь, одна вера, одно крещение

Элои (1538 год)

4 апреля 1538 года

Будучи заточен в карцере в Вилвурде, осужденный судом инквизиции к смерти, Иоанн ван Батенбург не отрекся от ереси, так и не смог обратиться к истинной вере, а решил умереть, упорствуя в своем преступлении.

За ужасающие издевательства и убийства, в которых он не раскаивался ни в малейшей степени, а, напротив, выказал истинное удовлетворение и мерзко ими хвастался, он был приговорен к смертной казни путем отсечения головы, с тем чтобы труп впоследствии был сожжен, а пепел развеян по ветру.

Подписано присутствовавшими свидетелями:

Николя Бюйссере, доминиканец

Себастьян ван Рунне, доминиканец

Лейвен де Бакере

Кристиан де Риддер

Для Рикарда Никласа, главы трибунала

ГЛАВА 1

Вилвурд, Брабант, 5 апреля 1538 года

К тебе, Ян. К твоим убийствам без всякого милосердия. К горланящей толпе, выдающей самые скабрезные шутки, когда сквозь нее медленно движется телега, везущая тебя в цепях на эшафот. К блевотине, поднимающейся в моем горле, и лихорадке, сжигающей мои внутренности. К вавилонской блуднице, сведшей с ума Давида, которому она рожала, смешав его кровь с кровью его братьев.[23] К нескончаемому ужасу, пожирающему нашу плоть. К забвению, воздвигшему башню смерти выше небес. К концу, к концу печальному, к концу жестокому, к какому бы то ни было концу, но окончательному и бесповоротному. Я забыл…

Меня тянет к тебе, Ян, брат, кровавый злодей, опухшая рожа, вызывающая ненависть и привлекающая удары, сыпавшиеся со всех сторон. К тебе, чертовому дерьму, к демону, рожденному из заднего прохода дьявола, лохмотьям одежды, пропитанным кровью, с бесформенным кровавым сгустком на месте уха. К тебе, свинья, освежеванная к празднику, я прячусь и вижу тебя, склонившего голову на пень, вновь выкрикивающего вызов: «СВОБОДА!»

Я избит, ограблен, уничтожен.

Толпа готова четвертовать тебя собственными руками, палач знает об этом и вращает топором по кругу, как в танце, пробует лезвие, тянет время, чтобы утолить жажду крови, грозящую утопить все в адском шуме.

Я разбит, ограблен, изнасилован.

Каждый палач и здесь, да и где бы то ни было. Каждый проклинает сына или брата, зарезанного Баттенбергским дьяволом или его меченосцами. Это не так, и все же это правда. Я забыл.

Он поднимает топор — неожиданная тишина — он рубит. Два или три раза.

Поток рвоты пачкает туфли и плащ, под которым я едва волоку ноги, согнувшись в три погибели, шум поднимается снова, окровавленный трофей поднят в воздух, грехи отпущены, гнусности могут продолжаться дальше.

Меня убьют как собаку. Для чего это нужно… Для чего… Для чего это нужно? Холод… во рту, холод… холод… Озноб беспомощности. Я должен отсюда выбраться… идти дальше… Я уже мертв. Я кашляю, левая рука безумно горит от запястья до локтя — я уже мертв. Сделать то, что я должен.

Толпа редеет… легкий дождь… убежище между корзинами, сложенными высокими штабелями у стены. Жопа, опустившаяся на дрожащие ступни. Хотя бы на что-то. (А это вещь.)

Меня повесят на столбе… Со мной покончено… Все, кем я был, требуют моей смерти. Или чтобы я был избит ногами и исполосован ножом на темной загаженной улице… Ради бога… Силы покидают меня… В Англию… Подальше от этого моря крови… Наверное, в Англию… Через море, или само море прекратит жизнь этого реликта — меня. Мои имена, жизни, Ян, сукин сын, вернись ко мне, убийца. Верни мне все… или забери то немногое, что осталось.

— Начинай погрузку!

Перед рассветом я — просто куча намокшего тряпья, оцепеневшая внутри плетеной корзины с кучкой соломы сверху.

— Беру лошадей на ночь, потом верну.

Не могу двигаться, не могу думать… Огонь, избавивший меня от клейма, все разгорается, разгорается… И так все это закончится?

— Ух, сукин сын, оборванец, хрен вонючий, берегись, выметайся отсюда.

Я не отвечаю. Не двигаюсь. Открываю глаза.

— Ооох! Грязная сука, кажется, он мертв… Чтоб я сдох, мне придется закапывать его, этого нищего… Иисус Христос!

Высокий парень с безбородым детским лицом… Сильные руки… Он слегка отворачивается, чтобы не смотреть на меня. Я собираюсь с силами:

— Я умираю. Не дай мне умереть здесь.

Он подпрыгивает:

— Свинья… Какого хрена ты там говоришь? Что? Ты не мертв, но… тогда все равно ты должен бояться меня, дружище, бояться.

— Не дай мне умереть здесь.

— Сумасшедший, не могу же я погрузить тебя. Хозяин порвет мне задницу на куски, сучья твоя порода, что мне теперь делать…

Он тупо глазеет на меня.

— Аарон! Какого хрена ты там делаешь? Уж изволь пошевеливаться, или, как пить дать, придется тебе сказать это на латыни, если тебе так больше нравится. Аарон!

Ужас в его глазах отражается в моих… Какое-то мгновение он колеблется, потом бессвязно бормочет: «Да-да, хозяин… Конечно же, сей момент, хозяин…» Он засыпает меня сухой соломой… да, удалось… один миг, и погрузка завершена, Аарон грузит и меня: все на месте, он прочно привязывает и эту корзину вместе с остальными.

22

Горе побежденным (лат.).

23

Вероятно, имеется в виду один из библейских мифов о Давиде, по которому он взял в жены Батшебу (Вирсавию), отослав ее мужа, верного воина Урию Хеттянина, на заведомую смерть в войне с аммонитянами.