Тьма былого

Я тяжело упал в бурьян, осколки буравами вонзились в спину. Гроза была уже рядом, я видел редкие еще вспышки, едва заметные вдали, и следовавший за ними шепот грома, заглушенный воем ветра, вырвавшегося после долгого заточения на свободу. Небо темнело стремительно и неумолимо. Мне давно пора было спешить в укрытие.

Пора.

Я снова полез на стену, цепляясь сползающими сапогами за малейшие выступы. Кладка под снятыми кирпичами была прочней, в два приема я сумел уцепиться пальцами за стену с противоположной стороны и стал подтягиваться.

Невдалеке, как показалось, в десятке метров, полоснула молния, осветив лишенные света земли окрест и ослепив меня. Но гром пришел позже, глухой раскат, никак не желающий умолкнуть, — он говорил о затяжном ливне, о скверной погоде, о скором похолодании…

Порвав на локте штормовку, я все же смог грудью лечь на стену. И тогда мне довелось посмотреть вниз и вперед.

Что же я ожидал увидеть за стеною? В самом деле, что?

Предо мной лежал самый обычный участок леса. Те же корабельные сосны, редкие кусты бузины и дикой вишни; все та же высокая некошеная трава, пожухшая за прошедшее жаркое лето.

Я подтянул ноги и сел на стену, отряхивая испачканную в кирпичной пыли штормовку. Снова внимательно всмотрелся сквозь наступивший сумрак в огороженный участок, огороженный кем-то когда-то столь надежно, что ни входа, ни выхода из него не было.

Я надеялся что-то увидеть, но разглядывал столь привычную картину, что на мгновение мне показалось, будто я по-прежнему стою у окна мансарды и гляжу на стену — на дальний участок стены, ничем не отличимый от того, на котором сидел я.

Порыв ветра с необычайной силой ударил мне в спину, понуждая прыгать, я поддался этому понуждению и полетел вниз, грузно приземлившись в траву и тотчас упав на колени. Лица коснулись сухие стебли травы, несильно царапая по щекам. Я поднялся и прихрамывая — левое колено я убил при приземлении — отправился вдоль внутренней стороны стены, ища все то же, и не надеясь ничего отыскать.

Завершив почти ритуальный обход непостижимой рассудку постройки, не спеша я побрел к ее центру. Громовой раскат горохом раскатился по небесной мостовой, первые капли дождя вот-вот должны были упасть на землю.

Я бесцельно бродил меж сосен, разводя ногами высокую траву. Темнота надвигалась стремительно, и в сумраке я боялся не заметить чего-то сразу, того, за чем я и пришел сюда.

И все же заметил. В двух метрах от себя, среди высокой травы, разом полегшей от бешеных порывов ветра.

Блеснула молния, ее догнал чудовищной силы громовой раскат, молотом забухал по барабанным перепонкам. Колесница Ильи прокатилась прямо над моей головой. И ослепительные искры, бьющие из-под копыт небесных коней заставили меня опуститься и весь дальнейший путь проделать на коленях.

То был старый каменный колодец, шириною метра в два, чьи тяжелые блоки, источенные дождями, лишь на несколько вершков выходили из земли. Стены колодца тонули в кромешной тьме, даже при свете молний, мерцающих с частотой испорченной неоновой лампы, я не мог разглядеть его дна. Видел лишь широкие уступы, плиты, выпиравшие из кладки и спиралью уходившие вглубь, ко дну словно примитивная лестница. Разделенные по высоте примерно полуметровым расстоянием, в ширину они создавали непрерывную цепь, так чтобы всякому было сподручнее и быстрее спускаться. Именно спускаться, судя по ее конструкции, для этой лестницы не существовало слова возвращение. Или оно было иным…. Или излишним.

И все же я ступил на первую из плит, спрыгнул, держась за края, на следующую, опустился на третью, четвертую…. Свод, образованный ступенями, вскорости закрыл меня с головой, черные тучи излились дождем, но капли не падали на меня, гроза гудела и стонала, но совсем иначе, глухо и безнадежно, словно потеряв своего единственного слушателя. Круг неясного призрачного света уходил ввысь с каждой преодоленной ступенью, становился все уже, все меньше освещал колодец, и я уже не смотрел на него, сосредоточившись на ступенях. Круг света порождал мысли, которым пока не было ответа, которые мешали сосредоточиться на приближении к неведомому. Те самые мысли, что ворвались, непрошеные, в мозг, когда на голову внезапно перестали падать капли, и я последний раз взглянул на небо — мысли о возвращении.

Я сделал еще один полный круг вдоль стены колодца, перебираясь уже почти в полной темноте, сползая с превеликой осторожностью с плиты на плиту. Черные камни застили небо, изредка меж ними прорывались сполохи света — и тогда я двигался дальше, выжидая новой вспышки, или ощупывая в ожидании, края многопудовой ступени, с которой мне предстояло спускаться на следующую, все ниже и ниже, с предыдущей на следующую, и далее на новую; спускаться уже лишь потому, что спуск еще не закончен и ступени все ведут и ведут меня куда-то.

И только когда следующий камень оказался огромен, и пальцы, беспокойно шарящие по его поверхности, не смогли найти плиты ниже, на которую можно было спуститься, только тогда я понял, что погружение закончено. И распрямился и встал на ноги. И вышел на середину, и поднял глаза на клубящееся тучами небо в узком просвете колодца.

В тот же миг капля, пролетевшая несколько километров, тяжело ударила мне в лицо, я вздрогнул, ощутив силу этого удара. За ней последовали новые удары, частые, словно барабанная дробь. Мысы сапогов врезались во что-то железное, я торопливо нагнулся, чтобы понять, что это.

Изъеденная ржой металлическая решетка, закрывавшая вход в новый узкий колодец, едва различимый во тьме.

Упершись ладонями в прутья, преграждавшие путь вниз, я встал на колени, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в его глубинах. Но лишь почувствовал на лице теплый воздух, поднимавшийся откуда-то из бархатно-черной бездны.

Такой теплый… овевающий лицо…. Было в самом дуновении его нечто удивительное, напоминающее о чем-то безнадежно забытом, о том, что в давно минувшие времена казалось таким естественным таким привычным, почти домашним, а ныне, под грузом накопившихся с той поры лет, памятных и лишенных различий, казалось исчезнувшим навеки. И лишь теперь, ощутив на лице это дуновение, эти канувшие в Лету запахи, нет, не запахи даже, а ощущения их, воспоминания о них, едва различимые, настолько тонкие, что разобраться, выделить главные и малозначимые просто невозможно было, только в эти мгновения, стоя на коленях над решеткой, я стал медленно воскрешать их, возвращать из самых дальних, давно нехоженых уголков памяти. Куда, казалось уже нет мне возврата.

Судорожно вцепившись в мокрую от дождя решетку враз закоченевшими пальцами, я вдыхал и вдыхал воздух, поднимавшийся из бездны, я впитывал ароматы, пробуждаемые им в моих собственных глубинах, чувствуя, как они отзываются — тепло и нежно, как нежно и тепло касался моей щеки этот воздух, как пробуждают, не имеющие ни имени, ни названия, отблески, отзвуки, отражения — осколки давно разбитого зеркала, медленно возрождавшегося в эти минуты….

Эти запахи… запахи далекого детства… отрочества… юности….

Я рванул решетку, рванул, что есть силы. Она подалась, я ощутил это, сердце забилось быстрее, я рванул снова и почувствовал, как медленно освобождается она из насквозь проржавевших пазов, слипшихся за годы и десятилетия с ее прутьями. Я дернул снова. Легче, гораздо легче! Освобожденные из плена прутья зазвенели, ударяясь о металл.

Гром оглушительно грохотал в вышине, и ветер, вторя ему, выл в колодце, выкручивая дождевые струи, прежде чем швырнуть их на самое дно, разбивая о тяжелые камни, о ржавое железо решетки, о мои пальцы, примерзшие к нему, о согнутую спину. Я рвал и рвал решетку, рвал все сильнее, зная, уже уверясь, что осталось еще немного — и она поддастся последнему усилию и останется в руках.

И в этот миг чей-то голос возник в моем беспокойном мозгу. Перекрывая неумолчные раскаты грома и бешеный вой ветра, он произнес: сказал холодно и отстраненно, как человеку, которому он обязан сообщить эти слова лишь по необходимости, по долгу взятых на себя когда-то давным-давно обязательств.