Тьма былого

Я пожал плечами, удивленный столь резкой сменой тона и странной серьезностью, непривычной для обыкновенно балагурящего Семена. И ответил вопросом на вопрос:

— А что, ты сам там ни разу не был?

— Скажи на милость, что мне потребовалось там изучать? На что смотреть? На заросшее пепелище?

— Почему ты так решил?

— Почему…. А что еще может быть за забором, сам посуди? Дома с мансарды ты не видел, ведь так? Уж наверняка за такой мощной оградой должен скрываться замок этажа эдак в три. Раз ты его не приметил, сколько не всматривался, — знаешь, я не раз наблюдал, как ты смотришь на стену, — раз не увидел за ней ничего, значит, там лишь пепелище да развалины. Вот это простое логическое построение и не делает мое желание попасть за стену большим, чем есть оно у меня сейчас.

— Деревянный дом за каменным забором, так у тебя логически выходит?

Семен не смутился. Его решимость убедить меня в своей правоте невозможно было преодолеть.

— Не дом — хоромы, я же сказал.

— Но деревянные?

— А почему нет? Если на то пошло, деревянный дом куда лучше кирпичного, тем более, каменного — в нем и дышится легче, и сама атмосфера полезней. А дом, что дом — его и облицевать можно чем угодно, хоть кирпичом, хоть камнем. Эта облицовка, если она и была, сейчас там грудой и лежит.

После этих слов повисла пауза. Семен пытливо разглядывал меня, ожидая новых возражений с явным нетерпением.

— Не очень ты меня убедил, — медленно произнес я.

Семен, будто ожидавший этих слов, нарочито пожал плечами.

— Как знаешь. Мне там делать нечего. Хотя, нет, будь я серпентологом….

Я пропустил его шпильку мимо ушей. Остаток завтрака прошел в молчании. Каждый делал вид, что занят своей тарелкой.

Едва закончилось мытье посуды — это в отличие от готовки, было моей привилегией — как я снова напомнил Семену о желании сходить сегодня же к стене. Тот недовольно хмыкнул.

— Не угомонился. Приспичило так приспичило, — и уже мягче добавил: — Не задерживайся, кажется, гроза уже на подходе.

— Значит, гадюк точно не будет.

— Не будет, — хмыкнул он. — Дались они тебе. Так, пошли на веранду. Вот тебе мои шлындалы, вот штормовка, немного великовата, ну и ладно, зато не обожжешься. Одень капюшон и не лезь к борщевикам. Обстрекают так, что никакой гадюке не снилось. Неделю супрастин пить будешь.

— Знаю, жизнью научен.

— Возьми косу от врагов отмахиваться. Не подставляй голову под кирпич, дай ему упасть спокойно, — и уже серьезно. — И все-таки постарайся сильно не задерживаться.

Отправляясь к стене, я чувствовал себя сродни человеку, высадившемуся на неизведанной планете, полной множества подстерегающих пионера опасностей, планете, чей коварный нрав был слишком хорошо известен любителям приключений и заставлял обходить ее десятой дорогой.

Сапоги Семена были мне чуть велики, к тому же сильно разношены, я действительно шлындал в них весь путь к стене, боясь ненароком выскочить и спотыкаясь на каждой кочке. Впрочем, едва подойдя к бурьяну, я немедленно забыл о них.

Стена была рядом, в десяти метрах от меня. И все мое внимание, все мои чувства и побуждения она приковала к себе. Теперь только бурьян высотой в человеческий рост разделял нас. При мысли об этом, я так разволновался, что ударив косой по толстенному стволу ближайшего борщевика едва не задел при этом собственную ногу. Тут же отпрянул, ожидая, когда трава-переросток упадет наземь, и стараясь взять себя в руки. Прав Семен, на что мне, сорокалетнему мужику, словно мальчишке далась эта развалина. Что случится, доберись я до нее, обойди и обнаружь вход? Что произойдет? — прогремят громы небесные?

Или скорее наступит горечь от еще одной разгаданной загадки, ставшей бессмысленной и никчемной, а потому безжалостно отброшенной прочь.

Подле самой стены бурьян не рос, встречались лишь хилая пожухшая крапива высотой по колено, да тонкие стебельки пырея. Метр занесенного, будто снегом, цементной крошкой пространства, отделял живую преграду от возведенной стараниями рук человеческих. Этот коридор, до которого я все же домахался косой, уходил в обе стороны на десятки метров. Какую выбрать? Я растерялся, поочередно поглядывая то вправо, то влево, вертел головой, и одновременно ковырял ненужной уже косой обломки кирпичей у себя под ногами.

Преодолев колебания, я решительно, более от того, что сомнения в правильности пути оставались, пошел влево, поминутно поглядывая то себе под ноги, то на глухую стену, уходящую вдаль. Я изредка касался ее, и на пальцах оставался легкий налет времени бурого цвета: кирпичи крошились от одного лишь прикосновения, стена оказалась много более ветхой, чем виделась издали. Безнадежно поддавшаяся окружившему ее бурьяну, авангард которого уже отвоевал себе места в змеившихся по всей стене трещинах: мхи и лишайники медленно поднимались вверх по стене, в то время как сама она столь же медленно опускалась вниз, сползала навстречу.

Кладка стены подавалась натиску времени неравномерно. В одних местах она еще только сдавала первые свои ряды, в других, волнами спускалась на полметра к земле, потворствуя гибельному процессу саморазрушения. И все же, как бы сильно не пострадала стена, она по-прежнему возвышалась надо мною, даже подпрыгнув, я не мог заглянуть в ее внутренние пределы.

Стена повернула вправо, следуя ее изгибу, повернул и я. И все так же изредка касался пальцами ветхой кладки, выискивал бреши в которые мог заглянуть.

Затем стена свернула еще раз. Затем еще, направив меня назад. Поторапливая, подхлестывая монолитностью кладки — ни одного прохода, даже заложенного не встретилось пока мне на пути.

Сам не заметив как, я побежал — насколько возможно было бежать по груде обломков, смешанных с мягким перегноем, в чужих разношенных сапогах. Стараясь не упасть, я бежал, поглядывая себе под ноги — и тут же отводил взгляд, возвращенный, притянутый стеной.

А после, задыхаясь, повернул в последний раз.

Дыхание со свистом вырывалось из груди, в боку закололо, едкая, боль растекалась по внутренностям, сводя их мучительной судорогой. Перейти на шаг было еще тяжелее, боль усиливалась; я бежал, дыша ртом, слушая, как рвутся из груди хрипы и стоны. Тяжелые сапоги прилипали к земле, я начал спотыкаться, теряя выбранный темп, и каждый неудачный шаг усиливал разливавшуюся боль, которая уже намертво сковала желудок.

Я ругал себя за редкость пеших прогулок, за долгие дни, проведенные в кресле — и на работе и дома, за дряблость мышц, закованных броней жира и вялость сердца, уставшего от бесконечных стрессов. Ругал, но остановиться и передохнуть хоть минуту — что изменила бы она в бесконечности долгого летнего дня? — не мог. Казалось, ноги сами несут меня, с каждым шагом все неуверенней, все ненадежней, вперед и вперед, и остановиться им сейчас кажется просто невыполнимой задачей.

Слева показался просвет, промелькнул и исчез за спиной. По инерции я сделал еще несколько шагов и лишь тогда остановился. Обернулся. И тяжело дыша, чувствуя бухающие удары сердца, сотрясающие тело, смахивая тыльной стороной ладони заливающий лицо пот, медленно, как во сне, подошел и взял в руки оставленную прежде косу. Точно все еще не веря увиденному.

Ветер усилился, согнул мачты сосен. Солнце, последний раз мелькнув за грядой низко летящих туч, скрылось, исчезло, погребенное ими. Бурьян закачался волнами. Порывы осеннего ветра хлестнули мне в лицо: колкие, пахнущие дождем и прелью.

Медленно волоча косу за собой я снова пошел вдоль стены. Все в том же направлении.

Гроза приближалась стремительно. Мне нужно было уходить, прятаться от ее первых ударов, а вместо этого я не спеша выискивал место где мог бы уцепиться за верхние ряды кирпичей, подтянуться и влезть на стену.

Осколки посыпались на меня тяжелым душным от поднявшейся пыли дождем, царапнули по лицу, забились за ворот. Сверху слетел кирпич, разбился о косье, за ним посыпался другой. Как только я, нащупав опору, стал подтягиваться, в руке моей остался третий.