Кануны

Третья страница заставила задуматься даже неунывающего Савватея Климова и язвительного Акиндина Судейкина. Аншлаги и шапки занимали в газете больше места, чем сам текст. «Кулацкие выстрелы не остановят роста соцдеревни», — читал Зырин, — «Кулаки нападают на колхозников», «Героям кулацких обрезов — высшая мера наказания»… Зырин прочитал о приговоре суда, проходившего в Чёбсарской волости, и замолк. Молчали и все слушатели. Еще никогда так явственно, так близко не представлялось то, что происходило, мало кто раньше думал, что все так всерьез, так безостановочно и так надолго.

— А где, робятушки, эта Чёбсара-то? — в тишине спросил кто-то, но скрипучие двери снова открылись. Ольховский парень, которому не удалось смолоть зерно на залесенской рендовой, приехал молоть в Шибаниху. Он-то и сообщил, что Данило Пачин и Гаврило Насонов вступили в колхоз. Этому никто сперва не поверил… Но когда парень рассказал, что сам видел, как Данило вместе с Митькой Усовым расколачивал дом и конюшню отца Иринея, как Гаврило Насонов на поводу тащил корову к Прозоровскому подворью, после такого рассказа кешинская изба стала похожа на пчелиный улей, от которого вот-вот должен отделиться рой. А может, и на такой улей, куда забрались мыши-полевки. Все заговорили друг с другом, все завставали… Нечаев перемигнулся с Дымовым и с продавцом Володей Зыриным, все трое моментально свернулись; по их мнению, только бутылка рыковки на троих и могла помочь в такую минуту…

За стеной ветер опеть набирал силу. Теперь он дул уже с северо-запада.

VI

В толчее Кешиной избы, в горьком табачном дыму, в шуме и матюгах никто не заметил нового ветра, как никто не заметил и нового пришельца. А новый пришелец сидел на корточках среди подростков, прятался за кешинской голландкой под трубаками у самых дверей. Сидел, слушал, крутил цигарки, откашливался. На нем был пиджак из солдатской шинели и гимнастерка с отложным воротом. Новый хлопчатобумажный картузик для младшего комсостава с дырочками для проветривания — летний, лагерный. Незнакомец надел его на колено, обнажив молодую белую лысину, уже надвинувшуюся на самое темя. Бесцветные волосы на затылке и над ушами были подстрижены, голова казалась почти мальчишечьей. Да и сидел он не по-серьезному, на корточках, промеж гоготавших подростков. Один Селька Сопронов наблюдал за ним из другого угла, а больше никто не знал и не замечал невзрачного пришельца.

Когда ольховский парень-помольщик еще раз повторил сообщение про Данила да Гаврила, Киндя Судейкин хлопнул шапкой о грязный, изрезанный ножами стол:

— Ну, коли Пачина допекло, дак, видать, все! Сушите сухарики…

— А что мне твой Данило? — взметнулся Жучок. — Что? Он мене не укащик. Таким укащикам хер за щеку, у меня голова своя, а не коллективная. Пускай оне с Гаврилом вступают, а мне-то что?

Сиротский голос Жучка напрягся и по-мальчишески зазвенел, но голос этот заглушили иные возгласы:

— Остановись-ко, Сивирька, остановись, — говорил Новожилов, дер гая Жучка за карман. — Поостынь маленько, кому говорю.

Но Жучок стукнул по руке Новожилова:

— А чево это мне останавливаться? Чево поостынь?

— А тово!

— Каюк приходит, а я поостынь!

— А ничево не каюк! Вон погляди в Тигину-то. Тигарям и машины, и кредиты, и товары всякие. Оне вон двор в Коневке знаешь какой заворачивают? — вступился Митя Куземкин.

— Не в Коневке…

— Заворачивают пока одне.

— Правда. Как много колхозов-то будет, так и у их ничего не останется. Это нас через их заманивают.

— Была уж коммуна-то в Ольховице, была, матушка… Мы ее, миленькую, не забыли ишшо.

Незнакомец с белой лысиной вдруг подал от дверей голос:

— Гляжу я на вас, мужики, гляжу и думаю, темный вы народ…

— Это кто там такой светлый? — сказал Савватей Климов. — Давай иди сюда, посвети.

— Темный вы народ, — весело повторил лысый, пробираясь к столу. — Ничего вы не пендрите, своей же пользы не чуете…

— А ты кто такой, что знаешь про нашу пользу? — спросил Судейкин.

— Фамилия моя Смирнов. Зовут Фокич. Являюсь уполномоченным РИКа по коллективизации.

— Фокич, это вроде бы отчество? — произнес Киндя, обращаясь к Жучку. — А имя-то каково?

— Имя у меня не больно веселое, я его и сам не люблю. Калисграт. Вам не привыкнуть.

— А пошто это, Калисграт Фокич, мы должны привыкать? Ты и в деревне вроде бы не бывал, — вновь по-сиротски тихо сказал Жучок.

Но Смирнов как бы не расслышал его. Он продолжал, стоя у кешинского стола:

— Дак вот, гляжу я на вас, граждане шибановцы, и думаю, сколько еще отсталости на земле, сколь в нас упрямства и темноты, что мы даже своей же пользы не видим и по ходу дела упираемся, с места нас не сдвинешь и ничем не проймешь. Я, граждане шибановцы, что имею в виду? А имею я в виду то, что пришло время очнуться от своей вековой темноты и шагнуть в ногу с пролетарьятом.

— Это с Селькой-то, соплюном, в ногу ступать? — перебил Савватей, но Фокич не обратил на это внимания.

Он говорил и говорил о новой жизни, о том, что заводы уже посылают крестьянству новые машины и тракторы, что в одиночку нельзя заиметь такую механизацию, что надо объединяться в колхозы и причем немедля. Закончил он опять темнотой. Все молчали.

— Ну, дак как, сразу начнем запись или время будем тянуть? — Уполномоченный бесцеремонно раздвинул Жучка с Новожиловым, высвобождая себе место на лавке. — Вот ты, гражданин, чего ты, к примеру, задумался?

— А я, братец ты мой, думаю, сколько ишшо там в райёне-то вас? Уполномоченных-то?

— На твой век, Новожилов, хватит, — сказал продавец Володя Зырин, пробираясь к столу. Он сдвинул гармонь. Гармонь пискнула. Володя был под хмельком.

— Нет, ты скажи, чего ты думаешь-то? — не отступался от Новожилова уполномоченный. — Как в части вступления в колхоз?

— А как люди, так и я.

— Да что люди? У тебя своя-то голова что думает? А?

— А то и думает, что пусть без меня пока. А я со стороны погляжу.

— Не дам я тебе со стороны глядеть, е..! — весело матюгнулся уполномоченный. — Нет, не дам, гражданин Новожилов!

— А ты откуда мою фамиль узнал?

— А я про вас, шибановцев, все знаю. — Уполномоченный подскочил к Зырину: — Ну-ко, дай поиграть…

Позже во всех домах говорили, что уполномоченный взыграл так, что Зырин сперва заерзал на Кешиной лавке, потом вскочил и одним махом очистил место посредине избы, пошел плясать, а когда уполномоченный прошелся по гармонному гребню сперва сверху вниз, потом обратно снизу вверх, Ванюха Нечаев от восторга замотал головой и давай его обнимать, а Фокич, не останавливая игру, сам вышел на круг, и ноги у него такое выделывали, что все забыли и про колхоз, и про мировую революцию, и про шибановскую отсталость. Редки были такие, чтобы играли сами себе и плясали! Кончилось тем, что Фокич сел, отдышался и рассказал подробнее, что такое колхоз, какие будут льготы колхозникам, а Жучку объяснил, что всех, кто не вступит в колхоз, обложат таким налогом, что и не выдохнешь. И что это лишь самое малое и это точно, а что не точно, то, мол, сами скоро увидите.

И вот тут-то Жучок и заерзал, а Митя Куземкин подскакивает и говорит: «Давай, записывай! Меня первого». После Володя Зырин шапкой о пол хлоп, а потом Ванюха Нечаев. Этого сгоряча записывай куда хочешь. Ну а уж после Новожилова дело пошло совсем ходко. Митю тут же выбрали в председатели, а Зырина в счетоводы, хоть он и отказывался, но ему было велено, и он согласился временно быть и счетоводом и продавцом…

Обо всем этом Евграф, понурив голову, рассказывал Ивану Никитичу. Сидел на лавке в нижней избе Роговых и рассказывал.

— Ну, вот и крышка, — вздохнул Иван Никитич, когда Евграф дошел до того места, где говорилось, что название колхозу дали «Первая пятилетка» и что уполномоченный Смирнов сам устанавливал, на кого какой записать пай в неделимый фонд и сколько с кого наличными в оборотные средства.