Мадам Айгюптос

Оставшись один, Голеску первым делом забрался в фургон Амонет и принялся тщательно его обследовать.

Несмотря на то, что главной его целью были деньги, первым делом он открыл сундук, в котором, как ему казалось, Амонет хранит свое нижнее белье. Но ему суждено было обмануться в своих ожиданиях, ибо в сундуке он обнаружил нечто вроде походной лаборатории алхимика: склянки с толчеными минералами и металлами, бутылочки с разноцветными жидкостями, колбы, реторты, змеевики и прочее. Вся посуда содержалась в таком идеальном порядке, что можно было подумать — ею никогда не пользовались. В конце концов Голеску все же разыскал корзину с бельем, но оно разочаровало его еще сильнее. Амонет явно не увлекалась кружевами и другими «архитектурными» излишествами: ее панталоны, бюстгальтеры и нижние юбки представляли собой предельно простые, сугубо утилитарные вещи, напрочь лишенные всякого изящества. Все же Голеску похитил пару панталон и, засунув их в нагрудный карман вместо носового платка, продолжил поиски.

Но он не обнаружил ни денег, ни каких-либо личных вещей или бумаг, которые могли пролить свет на прошлое Амонет. В фургоне вообще не оказалось безделушек, которые так любят женщины. Единственными предметами, которые могли сойти за таковые, были небольшой чемоданчик из папье-маше, имитирующий саркофаг для мумии, да висящий на стене «папирус» (несколько иероглифов, напечатанных на куске ситца французского производства), но они, несомненно, предназначались для того, чтобы создавать у клиентов Амонет «египетское» настроение. Даже возле умывального тазика Голеску не обнаружил ни косметики, ни духов. Там лежал только кусок желтого мыла; Голеску понюхал его, но уловил только слабый запах щелока. Откуда же тогда взялся тот летучий, чуть коричный аромат, который почудился ему прошлым вечером?..

В фургоне не оказалось не только бумаг, но и каких-либо принадлежностей для письма, если не считать небольшого полированного ящичка, напоминавшего походное бюро или секретер. Передняя стенка ящичка откидывалась на петлях и могла служить в качестве столешницы, однако ни перьев, ни бумаги, ни песочницы Голеску в нем не обнаружил. Ящичек оказался совершенно пуст, и только в глубине его была смонтирована зеркальная панель из зеленоватого стекла. Для Голеску он не представлял никакого интереса, поэтому он сразу закрыл его и, машинально потирая пальцы, в кончиках которых появилось какое-то легкое покалывание (которое, впрочем, скоро прошло), занялся кладовкой. Но и там не было ничего интересного: луковица, очерствевший каравай, несколько сморщенных картофелин. Здесь же хранились пара кастрюль, сковорода и медный таз. Голеску долго смотрел на него, задумчиво потирая подбородок.

— Где же деньги? — проговорил он вслух и, разочарованно сопя, с размаху опустился на кровать Амонет. Раздался тонкий негодующий писк. Голеску подскочил, как ужаленный, и обернулся.

— Ну конечно! — воскликнул он, открывая расположенный под кроватью ящик. Эмиль, оказавшись на ярком свету, захныкал громче и, прикрывая глаза ладошками, забился в самый дальний угол ящика.

— Привет, это всего лишь я, — сказал Голеску, вытаскивая мальчишку из-под кровати. Потом он опустился на четвереньки и, не обращая внимания на протестующие вопли Эмиля, заглянул в ящик. — Скажи лучше, где твоя госпожа хранит свое золото?.. Похоже, что не здесь. Проклятье!..

Он с кряхтением поднялся и снова уселся на кровать. Эмиль попытался было юркнуть в спасительную темноту, но Голеску ловко поймал его за пятку.

— Эмиль, сокровище мое, чтобы добиться чего-то в этом мире, ты должен научиться терпеть дневной свет, — сказал он назидательно. — Ведь покуда ты будешь вести ночной, а точнее — ящичный образ жизни, мне от тебя будет мало проку. И чем, скажи на милость, тебе солнце не угодило?

— Оно жжется! — всхлипнул Эмиль.

— Вот как? — Голеску подтащил мальчишку ближе и, заставив опустить руки, заглянул в большие, полные слез глаза. — Что ж, попробуем что-нибудь придумать. А когда мы решим эту маленькую проблему… — Он не договорил, но рот его сам собой разъехался в широкой улыбке.

Воспользовавшись этим, Эмиль вырвался из его рук и скрылся под кроватью. Голеску ногой захлопнул дверцу ящика и покачал головой.

— Сиди пока там, поедатель корнеплодов, — пробормотал он, вставая с кровати. — Сиди и никуда не уходи, слышишь? Дядюшка Барбу скоро вернется и принесет тебе подарки.

Негромко напевая себе под нос, Голеску вытер вспотевшее лицо панталонами Амонет, снова сунул их в Нагрудный карман и вышел из фургона. Тщательно заперев дверь, он быстрым шагом направился к дороге.

Ему, однако, понадобилось довольно много времени, чтобы отыскать ближайший поселок и приобрести все необходимое, поэтому к фургону Голеску вернулся только под вечер, когда солнце уже почти село.

Поставив на землю свой груз — большой картонный ящик и заплечный мешок, — он отпер дверь и вошел.

— Вылезай, маленький Эмиль! — позвал он, но, не получив ответа, встал на колени и открыл дверцу Эмилевой конуры. — Ну-ка, где ты там?..

— Я есть хочу, — хмуро откликнулся мальчуган, не двигаясь с места.

— Вылезай, я сварю тебе отличной картошки. И не бойся, солнце давно село. Неужели тебе не хочется посмотреть, что я тебе принес, неблагодарный мальчишка?

Эмиль нехотя выбрался из ящика и, обогнув Голеску, направился к двери. Настороженно поджав губы, он выглянул наружу, но, увидев повисший над верхушками деревьев красный солнечный диск, взвизгнул и отпрянул назад, закрывая лицо руками.

— Да, я солгал, — признался Голеску, добродушно ухмыляясь. — Но если ты наденешь вот это…

Он вынул из кармана очки с синими стеклами и, силой заставив мальчика опустить руки, надел очки ему на нос. Они, конечно, тут же свалились, так как нос Эмиля был слишком тонким, к тому же у очков отсутствовала одна дужка.

— Ничего, сейчас мы все наладим. — Сунув руку в мешок, Голеску достал длинный шерстяной шарф, и пока Эмиль с плачем приплясывал перед ним, прорезал в ткани пару отверстий. Потом он снова надел на мальчика очки. Придерживая их указательным пальцем, Голеску быстро обмотал шарф вокруг головы Эмиля таким образом, что отверстия в ткани оказались как раз напротив стекол.

— Это называется очки, — назидательно сказал он. — Теперь тебе не страшен дневной свет, понятно? Да открой ты свои чертовы глаза, вампир несчастный!

Эмиль, вероятно, послушался (сквозь синие стекла его глаза все равно не были видны), так как внезапно замер, опустив руки по швам. Рот его слегка приоткрылся от удивления, да так и остался.

— Погоди, это еще не все, — промолвил Голеску и, пошарив в мешке, вынул оттуда клеенчатый кучере кий плащ, который и накинул на плечи мальчику. Плащ был впору человеку вдвое выше и шире, чем Эмиль: он свисал гораздо ниже колен мальчика, а при ходьбе волочился по земле. Голеску понадобилось несколько минут, прежде чем ему удалось просунуть безвольно повисшие руки Эмиля в рукава и подвернуть манжеты, однако когда он покончил с этой нелегкой работой и застегнул все пуговицы, результат оказался не таким уж плохим. Плащ защищал Эмиля словно палатка — быть может, чересчур просторная, зато никакое солнце больше не могло попасть ему на кожу.

— А теперь последний штрих! — Голеску жестом фокусника извлек из того же мешка широкополую шляпу, нахлобучил Эмилю на голову и слегка откинулся назад, чтобы полюбоваться делом своих рук.

— Да ты просто красавец! — воскликнул он. — Ну как, нравится тебе?

На самом деле ни о какой красоте не могло идти речи. Больше всего Эмиль напоминал какой-то диковинный гриб, к тому же в плаще ему наверняка было жарко и душно, однако возразить он не мог, так как Голеску забыл прорезать в шарфе, которым было замотано лицо мальчика, отверстие для рта.

— Теперь, — продолжал разглагольствовать Голеску, — ты полностью укрыт от света и, хотя ты и вампир, Можешь выходить из фургона даже днем. Разве это не здорово, Тыковка?.. Ну-ка, поблагодари скорее доброго дядюшку Барбу!