Страница 56 из 79
Мы располагаем сильным союзником — Японией. Япония целиком заинтересована в том, чтобы мы каким-либо образом договорились с Советским Союзом. Это является, так сказать, вопросом жизни или смерти в ведущейся Японией войне. Я думаю, что Япония не захочет продолжать эту бесперспективную войну. Она имеет императорский дом с влиятельным двором, а Тенно, несмотря на свою божественность, все же остается императором. Япония, очевидно, была бы готова принести со своей стороны жертвы для германо-советского соглашения. Наши надежды на союзников в Европе теперь уже бесплодны, так как они сами сдались. Мы имеем еще в руках один шанс, который мы бросим на чашу весов, не повредив этим серьезно делу нашей великой исторической победы на востоке. Такой поворот в ходе войны германский народ приветствовал бы с глубочайшим удовлетворением. Мы получили бы свободу действий на западе, а англичане и американцы не смогли бы под тяжестью таких событий продолжать войну неограниченное время. То, чего мы достигли бы этим, не было бы той победой, о которой мы мечтали в 1941 году, но это было бы все же величайшей победой германской истории. Жертвы, которые принес германский народ в этой войне, были бы полностью оправданны. Опасность на востоке хотя и не была бы окончательно устранена, но мы были бы подготовлены к ней на будущее. Это еще вопрос, когда наш народ проявляет больше способностей: в опасности или вне ее.
Вы, мой фюрер, может быть, отклоните все это как утопию. Но во всяком случае это следовало бы испробовать со всяческой деликатностью и осторожностью, само собой разумеется, так, чтобы в случае неудачи мы во всякое время могли бы отступить без вреда для нашей военной морали или нашего международного престижа. Существуют бесчисленные каналы, через которые можно было бы предварительно прозондировать почву. В мировой прессе так часто утверждают, что мы будто бы предпринимали попытки заключить мир, что в худшем случае такое утверждение больше не имело бы места. Наш народ твердо убежден, что такие попытки давно уже предпринимаются. Последний визит японского посла к вам, мой фюрер, дал этим слухам среди германской общественности новую пищу, к тому же этот визит был отмечен почти во всех газетах. Во всех этих слухах можно легко ощутить, как наш народ реагировал бы на такое развитие событий. Подобный дипломатический удар по западным державам он счел бы высшим достижением германского политического и военного искусства. Нет надобности говорить о том, какое влияние окажет этот удар на нейтральные и вражеские государства. Картина войны сразу резко изменилась бы, а общественному мнению Англии и Соединенных Штатов Америки неизбежно было бы нанесено тяжелое поражение. Мы опять оказались бы на высоте положения, обрели бы свободу действий, могли бы облегченно вздохнуть и затем опять, если будет необходимо, нанести такие удары, которые решили бы исход войны…»
Эти рассуждения Геббельса не подействовали на Гитлера в 1944 году. Но рейхсминистр пропаганды был упрям. В обстановке «гибели богов» он снова проповедовал свою — достаточно вздорную! — идею и имел успех. Об этом свидетельствует наш очередной документ: телеграмма, которую Борман и Кребс в ночь с 28 на 29 апреля послали генералу Венку — командующему 12-й армией, которая должна была пробиться к Берлину. Она была послана сразу после того, как в бункере Гитлеру стало известно из радиосообщений о попытках Гиммлера вступить в переговоры с западными союзниками. Гитлер рвал и метал, хотя знал о подобных намерениях и от Гиммлера, и от Вольфа. Он был вне себя — не в последнюю очередь потому, что Гиммлер отнимал у Гитлера его новый козырь, который ему «открыл» Геббельс. Кребс и Борман телеграфировали:
«Дорогой генерал Венк! как видно из прилагаемых сообщений, рейхсфюрер СС Гиммлер сделал англоамериканцам предложение, которое безоговорочно передает наш народ плутократам.
Поворот может быть произведен лично фюрером и только им!
Предварительным условием этого является немедленное установление связи армии Венка с нами, чтобы таким образом предоставить фюреру внутри-и внешнеполитическую свободу для ведения переговоров.
Хайль Гитлер!
Телеграмма ушла в ночь на 29-е — то есть еще при жизни фюрера. Он безусловно знал о ней. С тем большей энергией принялись за осуществление своего замысла Борман и Геббельс. Кребс отправился в путь.
О миссии генерала Кребса мы уже знаем — в частности по тем докладам, которые маршал Жуков отправлял в Москву, по показаниям генерала Вейдлинга. Но у нас есть уникальная возможность еще раз «запустить пленку», запечатлевшую ночной поход Ганса Кребса через линию фронта и познакомиться с протокольной записью его беседы с генерал-полковником Василием Ивановичем Чуйковым.
Сначала — рассказ непосредственных участников событий — офицеров 8-й гвардейской армии.
Первый из них — полковник Владимир Александрович Лебедь. Вот его рассказ:
«Это было глубокой ночью. Наступало 1 мая 1945 года. 8-я гвардейская армия генерал-полковника Василия Ивановича Чуйкова готовилась к последнему штурму, и в ее составе — наш 4-й гвардейский стрелковый корпус, начальником штаба которого я был. Корпус прошел с 1943 года большой боевой путь, и вот мы вели бои в Берлине, выйдя на южную окраину парка Тиргартен.
Около 23 часов на командном пункте корпуса загудел зуммер телефона. Я снял трубку. Говорил командир 35-й гвардейской дивизии гвардии полковник Смолин. Он докладывал: на участке его дивизии фронт перешел немецкий офицер, который сообщил, что начальник германского генерального штаба генерал Кребс желает вступить в переговоры с советским командованием и передать ему сообщение особой важности.
Я сразу же доложил об этом в штаб армии, откуда и получил от генерала Чуйкова приказание: немедленно выехать в дивизию и доставить Кребса в штаб армии. Тут же я вскочил в «виллис» и отправился в путь. Путь был нелегкий, проехать было трудно: город горел, то и дело раздавались разрывы мин и снарядов — одним словом, еще шла война.
Вот и командный пункт — он расположился в полуподвале какого-то дома, совсем недалеко от линии фронта. Спрашиваю Смолина:
— Где парламентер?
Оказывается, он ушел за Кребсом, обещав, что примерно через полтора часа Кребс перейдет линию фронта.
Началось ожидание. Была установлена специальная цепочка для извещения о движении парламентера. Примерно через 2 часа (точно не помню) прибыл полковник генштаба фон Дуфвинг, а через некоторое время—и сам Кребс. Сняв трубку телефона, я доложил об этом генералу Чуйкову.
Через некоторое время на командный пункт 35-й дивизии прибыл заместитель командующего армией генерал-лейтенант Духанов; он был на бронетранспортере. Духанов сообщил Кребсу, что тот будет доставлен к Чуйкову.
За то время, которое Кребс провел на КП дивизии, я имел возможность немного понаблюдать за ним. Высокий, подтянутый, с бритой головой, он напоминал натянутую пружину. Волнение он тщательно скрывал. Но мы-то уже знали, что генерал выполнял необычное задание; его полномочия на переход линии фронта были подписаны Мартином Борманом.
Кребс сел в бронетранспортер к Духанову, фон Дуфвинг — в мой «виллис». Примерно через полчаса мы прибыли на передовой командный пункт 8-й гвардейской армии. Он находился тогда на первом этаже обычного жилого дома, на окраине аэродрома Темпельхоф.
Кребса и Дуфвинга ввели в комнату, где за столом находились Василий Иванович Чуйков его заместитель Духанов, несколько генералов из штаба армии, переводчик штаба армии Кельбер. Гостями Чуйкова в этот день были писатели Всеволод Вишневский и Евгений Долматовский. Они невольно стали «секретарями» беседы Кребса с Чуйковым. Начался разговор.
Что же произошло дальше? Кребс вручил В.И.Чуйкову три документа: свои полномочия за подписью Бормана, письмо Бормана и Геббельса в адрес Верховного командования Советской Армии и, наконец, состав нового имперского правительства. Документы были напечатаны на знаменитой пишущей машинке, предназначенной для Гитлера: на ней были огромные буквы (раза в три больше нормальных). Фюрер был близорук, очков носить не хотел, считая это непристойным для полководца.