Страница 55 из 79
Очерк пятнадцатый:
Финал в финале
Политическая слепота опаснее слепоты обычной. У слепого, как правило, более обострены другие чувства: осязание, слух, обоняние. Политическая же слепота превращается в абсолютную атрофию чувств; ее не заменит ничто. «Мы никогда не капитулируем. Мы будем сражаться даже после двенадцати», — когда-то провозглашал Гитлер. И действительно, уже пробило двенадцать. Но национал-социалистические оборотни не хотели убираться восвояси в потусторонний мир призраков.
Рейхсканцлер без рейха Геббельс и министр по делам партии без партии Борман на рассвете 1 мая 1945 года могли прикинуть, что осталось под их властью. Размер владений явно был маловат для «Великой Германской империи». С севера на юг протяженность империи составляла 1650 метров — от моста Вейдендаммербрюкке до Принц-Альбрехтштрассе; с запада на восток — 1150 метров — от Бранденбургских ворот до площади Шлоссплац.
Каковы же были намерения Бормана?
Судя по всему, Борман не собирался оставаться в Берлине. Характерная деталь: телеграмма Деницу о назначении его на пост рейхспрезидента, пришедшая к гроссадмиралу в 18 часов 30 минут 30 апреля, была подписана не Геббельсом, а Борманом. Очевидно, Борман не только претендовал на первое место в призрачном дуумвирате, но и подчеркивал свою роль душеприказчика Гитлера. 1 мая в 7 часов 40 минут утра Дениц получил телеграмму: «Завещание вступило в силу. Я прибуду к вам так скоро, как возможно. До этого, по-моему, ничего не следует публиковать. Борман». А в 14 часов 46 минут прибыло извещение: «Рейхслейтер Борман прибудет к вам уже сегодня, чтобы объяснить обстановку».
Но до того, как Борман решил бежать из Берлина, он осуществил еще одну операцию, которая органически вытекала из «генерального плана 1945». Смысл ее был таков: максимально оттянуть срок капитуляции, добиться передышки, во время которой Борман мог бы добраться до Фленсбурга, где в штабе Деница сосредоточивались все оставшиеся в живых главари развалившегося рейха. Вторая цель: наряду с попытками Гиммлера, Геринга и Деница расколоть единый антигитлеровский фронт великих держав и вести переговоры с Эйзенхауэром, постараться вбить клин с другой стороны — затеять переговоры с Советским Союзом.
Авторами этой затеи были Борман и Геббельс, исполнителем — последний начальник генерального штаба сухопутных войск, преемник Гудериана на этом посту, генерал пехоты Ганс Кребс. Он казался Борману идеальной фигурой: Кребс не принадлежал к СС, не был членом НСДАП и вдобавок был до войны помощником германского военного атташе в Советском Союзе. Более того, Кребс был лично знаком со Сталиным. Действительно, когда 14 апреля 1941 года И.В. Сталин неожиданно появился на Белорусском вокзале на проводах японского министра иностранных дел Мацуока, он не менее неожиданно заговорил с Кребсом.
«Вы же немец?» — спросил он Кребса.
Тот подтвердил, тогда Сталин сказал ему, да так, чтобы это слышали все:
«Мы ведь всегда останемся друзьями…»
В архиве Геббельса после войны нашли его письмо к фюреру, в котором он развивал идею сепаратных переговоров — но не с Западом, а с Советским Союзом осенью 1944 года. Письмо, оказавшееся у союзнической разведки, также было переслано Сталину в январе 1946 года. Аргументы Геббельса были таковы:
«Развитие войны в последние месяцы, когда враг на востоке и западе не только подошел к границам империи, но даже перешел их, побуждает меня изложить перед вами мои мысли относительно нашей военной политики. При этом я оставляю без рассмотрения дальнейшее течение военных операций, как бы оно ни сложилось под влиянием благоприятных или неблагоприятных обстоятельств, так как судить об этом не входит в сферу моей деятельности. Я не располагаю к тому же необходимыми данными, которые позволили бы мне прийти к правильным выводам. Поэтому я хочу ограничиться в этом вопросе лишь констатацией того факта, что события этого лета значительно поколебали наши надежды. На востоке наш фронт не смог удержаться на той линии, где мы считали это возможным; на западе мы не смогли отразить вторжение. Напротив, оккупированные нами ранее западные территории, являвшиеся предпосылкой наших операций на востоке, утеряны нами за небольшим исключением. Я довольно точно знаю причины, которые привели к этим тяжелым военным поражениям. Они зависят более от отдельных лиц, чем от материальных условий. Но, по-моему, при оценке шансов на окончательную победу они имеют меньшее значение, чем сами факты, а к последним мы не можем не прислушаться.
Наше самое существенное преимущество в дальнейшем ходе войны заключается, на мой взгляд, в том, что нам предстоит крайне неоднородная коалиция противников. Западный и восточный вражеские лагери разделены между собой горами противоположных интересов, которые сегодня не проявляются лишь потому, что обе группы движимы стремлением сначала уничтожить нас, а затем уже перейти к решению своих собственных конфликтов. Таким образом, мы имеем точно такую же ситуацию, как в ноябре 1932 года, когда партия была ослаблена и морально угнетена в результате тяжелых поражений, а коалиция ее противников справа и слева имела полную возможность уничтожить ее, но не пыталась это сделать, так как в глазах наиболее влиятельной части наших врагов победа над партией повлекла бы за собой гораздо большее зло, чем победа партии. В то время гениальное достижение вашей дипломатии, мой фюрер, выразилось в том, что вы путем умного маневрирования так умело использовали противоречия внутри противостоявшей нам враждебной коалиции, что 30 января 1933 года мы пришли, правда, к ограниченной победе, но эта победа явилась предпосылкой для полного завоевания власти…
Тогда мы использовали противоречия между нашими врагами и попытались извлечь из этого выгоды. Но не ждали, когда они пойдут на нас, а сами наступали на них. Сегодня, как мне кажется, мы слишком долго позволяем им наступать на нас.
Благодаря военным успехам западные державы стали чувствовать себя более уверенно по отношению к Сталину, но Сталин со своей стороны ищет возможности создать на юго-востоке «свершившиеся» факты, так как он точно знает, что при своем продвижении он как раз в этом чувствительном пункте натолкнется на англо-американские и особенно английские интересы, что может при известных обстоятельствах привести его к тяжелому и непоправимому конфликту с западными государствами. Такое развитие событий является для нас весьма обнадеживающим и задачей нашей дипломатии и внешней политики должно быть стремление использовать этот случай, пустив в ход всю нашу хитрость. Мы ведем — чего мы хотели избежать в самом начале при всех обстоятельствах — войну на два фронта в ее самой острой форме. В нашей истории мы никогда не выигрывали войны на два фронта; также и сегодня, учитывая численное соотношение сил, нам не удастся ее выиграть в военном отношении. Если бы в 1932 году наши враги были едины, они могли бы подавить нас, точно так же и наши теперешние противники могли бы это сделать сейчас при тех же самых предпосылках. Но этих предпосылок нет и теперь. Судьба распорядилась так, что для нас остается удобный выход из дилеммы этой войны. Но, я думаю, судьба ждет также от нас, что мы вступим на этот путь. Я не хочу, чтобы меня заподозрили в желании говорить языком авантюристической военной политики. Это не авантюра, если мы зондируем почву с той или с другой стороны с целью здесь или там отсрочить, быть может, конфликт, с тем чтобы нанести поражение в другом месте. Попытка действовать одновременно в двух направлениях малоперспективна. Мы не можем одновременно заключить мир с обеими сторонами и в то же время не можем продолжительное время вести успешную войну на два фронта.
Возникает вопрос, склонна ли вообще одна из сторон вступить с нами в переговоры, и если да, то какая. Я мало возлагаю надежд в настоящее время на западную сторону, хотя это, естественно, было бы самым логическим разрешением конфликта. Оно соответствовало бы, мой фюрер, представляемой уже давно вами внешнеполитической установке и дало бы нам широчайшие перспективы для успеха на востоке. Но история нелогична, и даже если бы, например, Черчилль втайне и желал такого решения, в чем я сомневаюсь, он не мог бы практически осуществить его, так как он связан по рукам и ногам внутриполитически и должен был бы к тому же опасаться, что Сталин при малейшей попытке в этом направлении опередит его. Конференция в Квебеке показала это. Англия находится в поистине трагическом положении. Даже если она осознавала бы необходимое и правильное, она не смогла бы это осуществить. И победа означала бы поражение. Другое дело — Советский Союз. Внутриполитически Сталин никоим образом не связан. Он может принимать далеко идущие решения, не нуждаясь в предварительной подготовке общественного мнения своей страны. Он пользуется славой хладнокровного реалиста, в чем Черчиллю полностью отказывают. Факты показывают, что Советы планомерно преследуют свои державно-политические цели и умеют использовать благоприятный момент. Но Сталин не был бы человеком хладнокровного расчета, если бы не знал, что рано или поздно он должен будет столкнуться с западными государствами и что нельзя допустить до того, чтобы истечь кровью на восточном фронте и тем более чтобы англичане и американцы овладели подавляющей частью германского военного потенциала. Другими словами: наступил момент, когда во вражеском лагере начинают опять играть свою роль обнаженные державно-политические интересы, а наши политические и военные шансы благодаря этому значительно возросли.