Инспектор милиции

— Убивали? —спросил я.

— Зачем? — удивился Арефа.— Смысл какой? Убий­ства случались в основном по пьяной драке. Или из-за ревности. А рассуждали так: к чему еще одного убивать, сирот плодить и еще одну вдову оставлять? Виновный должен был откупиться деньгами. В зависимости от со­стояния и нужды осиротевшей семьи. Что касается рев­ности — здесь посторонние не судьи. Кто может оценить меру любви? Измена, может, похлеще, чем другое, бьет.

— Постойте, постойте. Но это же сокрытие преступ­ления! — не удержался я.

— Да, да, а как же! — быстро согласился Арефа. Но было видно, что к этому вопросу он относится по-своему. Он лукаво улыбнулся и добавил: — То ж в старое вре­мя… Другие нравы. Цыган со всех сторон бесправными держали. Они уже с рождения числились как бы в пре­ступниках. Цыган — значит, вор, обманщик, махинатор… Ну, а если еще свои своего выдавать властям стали бы, как смотреть друг другу в глаза?

Я задумался над его словами. В них была своя горь­кая правда.

На столе легонько посвистывал самовар. Серебряный. Точная копия с того, что имелся у Арефы, «Баташов».

Мирикло, вдова Андрея, в темном кружевном платке, безмолвно появлялась в комнате и так же тихо уходила на кухню, откуда доносился запах мокрого птичьего пера и вареной курицы.

Интересно, для кого задумано это почетное угоще­ние? И вообще прилично ли мне, представителю закона, который ведет в настоящее время официальную провер­ку, сидеть за одним столом с отцом предполагаемого пре­ступника и вести непринужденную беседу, ожидая уго­щения с его стороны?

Странное дело, но мне казалось, что я просто в гостях.

— Тяжело ей,— сказал Арефа, когда его сноха в оче­редной раз что-то поставила на стол и вышла.— Любой бабе в ее годах тяжело остаться без хозяина. Это уж все. Вдовство на всю остальную жизнь.

— Конечно,—согласился я,—потерять кормильца… —- Не это самое страшное,—вздохнул Арефа.— Мирикло себя прокормит.— Он усмехнулся.— И еще любо­го мужика в придачу. Шьет на фабрике и дома. У нас в старое время, сам понимаешь,— его глаза опять сверк­нули лукавинкой,— жена должна была кормить мужа. Станет где-нибудь табор, мужики остаются, а женщины с дочками идут в село или город те мангу — это, значит, по-нашему: побираться, добывать пропитание, деньги… Не принесет жена ничего, кнута схлопочет обязательно.

— Ничего себе, положение! Это здоровых-то мужиков кормить. Мало того, что женщины унижались, выпраши­вали подаяние, так еще кнут зарабатывали.

— Зарабатывали. И еще как! У русских как было в старое время? Мужик, напившись, бил жену. Но случа­лось, иная баба так отхаживала муженька за все обиды, не приведи господь. У нас же женщина никогда не имеет права поднять на мужа руку. Что там поднять руку— сказать наперекор. Какой бы ни был—пьяный или трез­вый, урод или красавец, нищий или богатый,—ты ему не прекословь. Чуть что не так — кнут…

Я усмехнулся про себя: хоть Арефа и депутат сельсо­вета, а своя кровь, видимо, говорит.

— Несправедливо. Значит, мужчины кнутом оправ­дывали свое тунеядство?

— Почему тунеядство? У мужиков свое дело было. Муж ценился за умение достать хорошего коня, с лихвой продать его, выгодный обмен совершить. Не можешь это­го — копейки за тебя не дадут в базарный день. Другое дело, если умеешь ловко дела делать да если при этом песни голосисто поешь, отплясываешь лихо да обнима­ешь жарко — нет тебе цены. Не знаю, как другое, а за песни ты бы у нас сошел высоко…

Я все ждал, когда Арефа заговорит о самом глав­ном. Есть ли какие вести о беглецах? Но Денисов словно забыл о цели нашего приезда.

Мы сидели, попивая чай, мирно беседуя. Потом тихая Мирикло поставила на стол раздувшуюся, с растопырен­ными в разные стороны ногами, исходившую сладкова­тым паром и жиром курицу.

И мы управлялись с ней за разговорами ни о чем и снова пили чай с вареньем и покупным печеньем.

Мирикло относилась ко мне настороженно и, видимо получив от Арефы наказ, в беседу нашу не встревала.

Покончили с едой. Хозяйка вышла с грязной посудой. И вдруг Денисов сказал:

— Васька Дратенко не сегодня-завтра должен быть в Юромске. Надо туда подаваться.

Я поразился: битый час болтать о пустяках и даже намека не подать, что получено такое известие.

Может- быть, Арефа — единомышленник моей бабуш­ки: во время еды надо думать только о еде, а дело — в свою очередь.

Юромск — три часа езды на поезде из областного центра.

— Помчались в город! — предложил я.

Арефа посмотрел на мою форму. Почесал за ухом.

— Больно мы с тобой заметные. Выходит, сначала домой…

Я прикинул — теряем сутки. Это в лучшем случае. Потому что возвращаться сегодня на мотоцикле в Бахмачеевскую мне не улыбалось. Арефа тоже не мальчик. Тогда и завтра день потеряем.

Обидно, до города каких-нибудь тридцать километ­ров. Полчаса езды.

У меня возник план.

В конце концов неужели Борька Михайлов не одол­жит на время какие-нибудь брюки и пиджак? В крайнем случае — куртку. Сам ведь в кореши лез.

Мы расстались с Арефой. Он решил заночевать в Альметьевской. Я поехал в город. Договорились с Де­нисовым встретиться там утром на вокзале.

24

Я настолько уже привык к одноэтажной станичной жизни, что когда въехал в областной центр, с его высоки­ми современными зданиями, шумом и звоном вечерних улиц, голубых от неона и затухающей синей зари, то по­чувствовал себя Гулливером, попавшим в страну вели­канов.

После влажной прохлады степной вечерней дороги город пахнул на меня жаром перегретого за день ас­фальта, сухим воздухом, пропитанным испарениями бен­зина и выхлопных тазов.

В глазах зарябили окна домов, вывески магазинов, световая реклама, небо переплелось проводами трол­лейбусов, трамваев, засветились тревожные огни свето­форов.

Я даже поначалу растерялся, очутившись в потоке ав­томобилей, беспощадно и жестоко прокладывающих себе путь на перекрестках. Мне казалось, что улица слишком тесная и слишком велик риск вот так мчаться и мчаться наперегонки, не давая себе ни минуты покоя.

Во мне еще жила ширь степи, пустота ее дорог, на которых не было необходимости завоевывать время и по­лосу продвижения…

По Ворошиловградскому проспекту, главной улице города, гуляло много народу. Просто неправдоподобно много. Словно людей специально свезли сюда и застави­ли ходить взад-вперед, забегать и выбегать из дверей ма­газинов, быстро пересекать улицу прямо перед радиато­рами машин.

Я почувствовал себя муравьем, очутившимся среди большого леса.

И только когда я услышал в трубке телефона-автома­та Борькин голос, ощущение одинокости прошло.

— Кича! Ты откуда?

— Долго объяснять. Мне нужны штаны и пиджак. Куртка тоже сойдет.

Михайлов хмыкнул:

— Ты что, голый?

— В форме, как полагается, и на мотоцикле…

— Ладно, разберемся. Жми ко мне. Ты где сейчас? (Я сказал.) Это прямо у нас под носом. Через три дома.

Я еще раз подивился: ловкач Михайлов, устроился в таком городе, прямо в центре. Да ведь это квартира тестя… Но устроиться зятем зампреда облисполкома то­же надо уметь.

Борька открыл сам. В легком шерстяном спортивном костюме, с белой полосой вдоль рукавов, он провел меня через пустой чистый паркетный коридор в небольшую светлую комнату, которая казалась совершенно не об­ставленной, но в то же время здесь было все: где сесть, где лечь и даже имелись ненужные для обихода вещи — полочки с безделушками, подставки, цветы.

В моей хате стояла кровать, стол со стульями, платя­ной шкаф, но выглядела она так, будто полна мебели.

Борька указал на кресло. Я сел в него с большой опаской — как бы не запачкать светло-зеленую обивку. Я весь был пропитан пылью. Мне даже казалось, что она осела у меня внутри.

Честно говоря, обстановка меня смущала. Я отвык от современного городского уюта.

Но усталость взяла свое. Я поудобней устроился в кресле, тело расслабилось. И тут только дали о себе знать те километры, которые я отмахал за рулем. Они заныли в руках и ногах, замельтешили в мозгу бесконеч­ной чередой поворотов, спусков, выбоин, кочек и подъ­емов…