Чёрный Дьявол

— Ну что ты, Шарик, пошли, там тебя уже никто не тронет. Ты мой. Пойдем, Шарик!

Но пес не шел. Он стоял на дороге, а когда Козин отдалился от него на несколько шагов, он бросился к нему, поймал пастью полу зипуна и начал тянуть назад, звать в тайгу.

— Ну, Шарик, Шарик, — ровным голосом, без нажима убеждал Федор, — пошли к нам, тебе будет хорошо. Безродного нет, а больше тебя никто не тронет.

Пес заскулил, заметался, а потом завыл. Всполошил собак в деревне.

Козин подошел к Шарику, обнял его, тихо заговорил:

— Я понимаю тебя, Шарик, ты сжился с тайгой. Но ведь там очень опасно. Вот я спас тебя от петли, ведь это случай, не пойди я на солонец, пропал бы ты. Другой охотник точно бы тебя убил. Народ темен, люди верят разным байкам и сказам орочей и гольдов… Ну, пошли, Шарик.

И пес побрел за человеком. Собаки вылетали из подворотен, но тут же с визгом удирали назад. Шарик шел, хвост-полено не опустил. Из дворов выбегали сельчане. Слышались возгласы:

— Вот это пса привел Козин!

— Не пес, а теленок, громадина какая, гля!

— Дэк ить это же Дьявол! — закричал Розов. — Пра, Черный Дьявол!

Мужики сходились. Но не спешили подойти близко: пес ощерил клыки.

— Сторонись, други, — предостерег сельчан Федор, — Кто знает, что у него на уме.

Козин привел собаку домой. Сел на крыльцо, разулся, отдал Дарьюшке двое пантов, чтобы она унесла их в ледник, обнял Черного Дьявола, тот прижался к нему и замер. У калитки собрались мужики. Тихо разговаривали.

— Молись, Розов, на Дьявола, это он спас тебя от смерти.

— М-да. Дочку твою спас.

— Оно так… А может быть, этот пес и уханькал Безродного? — гадали мужики.

Но Федор молчал, не открывал только ему известной тайны.

— Все может быть. Пока догадки. Пес молчит, и тайга молчит, — тихо говорил Гурин. — Пусть у нас живет.

— Знамо, пусть живет. Расскажи, Калиныч, как ты его спроворил.

Федор коротко рассказал. Не станешь же говорить обо всем, что передумал, чем переболел за это время он. Такое не каждый поймет…

У Козиных дела пошли в гору. Федор добыл за пантовку пять изюбров. Добыл легко, будто сходил на прогулку. Пес сам нагонял на него изюбров — стреляй, не ленись. Правда, первое время боялся громко лаять, отвык, но скоро осмелел, загонял изюбров на отстойники, в речку, а то останавливал на чистом месте и облаивал.

Осенью Федор ушел с псом корневать. Первый раз сам, без тазов, удэге или орочей, ушел на такой промысел. В тех местах, где они с Цуном нашли много женьшеня, добыл корни.

Зимой Козин больше всех добыл колонков, соболей, кабанов, изюбров. Перестроил дом, поставил новые амбары, конюшню, баню. Ожил человек. А среди некоторых сельчан снова пошли суеверные шепотки, что, мол, Дьявол помогает богатеть. Разумные же мужики спешили завести от Черного Дьявола хороших щенят…

Однажды к Козину зашел Гурин, поговорили о том, о сем, о колонках, которых должно быть в том году много, о белке, что ходом шла через деревню, может, где близко остановится. Урожай на шишки хороший. Наконец Гурин приступил к главному:

— Ты, Федор Калиныч, крепким мужиком стал. Но как ты смотришь на то, о чем мы с тобой говорили, ну, о революции, о коммуне, всеобщем добре?

— Как раньше смотрел, так и сейчас смотрю. Ведь я тебе обязан всем. Не подними ты народ в мою защиту — и гнить бы мне на каторге. Да и Баулин, чую, не простит нам за тот бунтишко, целит на тебя и меня, чтобы враз обоих прибрать к рукам.

— Ну, это все мелочи, народ видел неправедность в делах Баулина, потому и пошли. Выручили тебя из беды. И может статься, еще выручим, а сейчас ты нас выручай. Время такое, что надо стоять друг за друга горой, не то сомнут, изломают. Был здесь у меня человек, старый товарищ по тюрьме. Большевик он. Рассказывал, что сейчас их партия в подполье, с деньгами туго. Просил меня помочь им. На бумагу деньги нужны, газету выпускать, листовки. Правду сказывать народу. Пришел к тебе, как к самому верному человеку, который уже познал, почем фунт лиха.

— Ну и что? Денег надо?

— Надо. Сколько было у меня, все отдал. Слышал, поди, ты и о Шишканове? Бежал он с каторги, здесь, в тайге, скрывается. Пятеро с ним. Помочь бы тоже надо. Выслал я им бердану, но одной мало.

— Шишканова знаю, видел его у нас. Да о нем много и хорошо рассказал Кузьмин из Ивайловки. Зря мужика угнали на каторгу.

— Понятно, зря. Тысячами гонят зря, потому что сила на стороне власти.

— Ладно, Гурин, не тяни, дело говори, ведь вижу, что пришел не зря.

— Не зря. Пришел просить о помощи.

— Тебе помочь я рад в любое время. Сколько ты раз нам помог? Людям помог. Тебя покойный тятя даже в молитвах поминал.

— Да ну?

— Вот те и ну. Пала кобылица — ты первый поднял народ — помогли. Я почти умирал, кто как не ты, привез лекаря из Ольги? А трех пантачей, пока у меня не было своих солонцов, ведь я убил на твоих солонцах, ты послал. Во многом ты сходен, как сказывают люди, с Булавиным Макаром. Но только Булавин помогал людям другим манером, одиночек выводил в люди, а ты со своими друзьями хочешь всех враз. Хорошему человеку помочь — одна радость.

— Не мне одному поможешь, себе и другим поможешь.

— Могу дать три тысячи ассигнациями. Думаю, от этого будет толк немалый.

— Хорошо. Но это не все. Деньги отвезешь и передашь лавочнику Пятышину. Ты его знаешь?

— Пятышина из Ольги? Да ведь это мироед, хапуга! — вскрикнул Федька.

— Это наш человек. У него купишь четыре берданы. Мы их отвезем в тайгу шишкановцам. Делай это втайне. За нами следит новый купчишко, что купил хозяйство у Груни. У него глаза, как у харзы, — так и бегают по сторонам. Пятышин передаст тебе листовки. Их мы развезем по деревням. Надо готовить народ. Поднимать мужика.

— Все сделаю, Василий Иванович. Все.

— Тогда по рукам!

2

Год пролетел в суете и непонятной тревоге. Слухи о войне настойчиво проникали в тайгу. И беда пришла. Десяток парней вызвали на медицинскую комиссию из Божьего Поля, а с ними и Федора Козина. Усатый фельдшер хлопал по животам новобранцев, давил на грудь и кричал сестре милосердия:

— Готов служить царю и отечеству!

А когда подошла очередь Козина, фельдшер долго смотрел на него, хмыкал, колотил руками по широченной спине, давил пальцами по упругим мышцам, сердито топорщил усы. Затем хмуро проворчал:

— От ить бог дал красу и силищу. И все это может стать комом мяса. Ничем, стало быть.

Отошел на несколько шагов от Козина и, наклоняя голову то влево, то вправо, любуясь, закричал:

— Пиши этого дьявола в артиллерию! Годен, черт бы его подрал! Вон с глаз! Какая тебя матушка родила и чем она тебя вскормила?

— Святым духом, ваше благородие, — усмехнулся Козин и упруго повел плечами. Бугры мышц заходили под темной кожей.

В жарком воздухе плач и стон. Над тайгой тревога. Шарик, Хунхуз, Буран, он же Черный Дьявол, выл, выл днем и ночью. Собачьим чутьем предчувствовал беду. Ходил за обретенным другом черной тенью, вялый и нахохленный.

Пели бабы и мужики тоскливую, тягучую песню, под перебор трехрядки: «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья…» Несли в лавку купца последние шкурки белок, соболей, колонков, чтобы взамен дал спирту.

Пили много, пили, пока кто-то из новобранцев не сваливался под забором, засыпая тяжелым сном.

Пил и Козин. Потом бродил по улице с Черным Дьяволом, сильно сутулясь, тяжело думал: чувство двойственности не покидало его. Где-то рядом стояла Груня и грустными глазами смотрела на любимого друга. Тенью стояла. До боли в сердце хотелось Козину увидеть Груню и сказать ей: «Прости, Груняша! Не поняли мы друг друга. Оттолкнул я тебя, а ведь зря. И волны, и ржавый пароход — это наше с тобой, непозабытое…»

Пес ловил каждое движение друга, каждый вздох. Чуть отходил в сторону и выл.

— Да заткни ты ему глотку, всю душу перевернул! — ругались мужики.

— Пусть воет. Это он нас с вами оплакивает, худую судьбу нагадывает. Да и дольше помнить будем. Вместях умирать придется.