Доктор Черный

Дина не могла пожаловаться, что её заставляли скучать в Дели, как не жаловались прикомандированные к ней ординарцы, в данную минуту в полном составе явившиеся проводить её на вокзал. За торжественным напутственным завтраком, за которым даже Маленький Джо изменил фуфайке для мундира и виски для шампанского, последнее лилось в таком же изобилии, как и прочувствованные тосты.

Меланхолический лейтенант Дженкинс с бледным лицом и изящными манерами, очутившийся в колониальной армии в силу своей привязанности к покеру и нежелания родных оплачивать эту привязанность, а потому считавший себя большим дипломатом, политиком и европейцем, сказал даже целую речь, в которой весьма покровительственно отметил возможность единения России и Англии на почве культурного завоевания вселенной. Россия даст средства, а Англия… свой престиж (Дженкинс, по привычке, чуть не громыхнул: «покер»). Лишь бы Россия не бросала завистливых взоров в сторону Афганистана.

При этом лейтенант весьма выразительно мерцал глазами в сторону представительницы «дружественной нации», и у последней не могло остаться никаких сомнений в том, что лишь бы у старика Сметанина нашлись приличные средства, а правительства тогда даже и по поводу Афганистана придут к «соглашению».

Лейтенант Винцерс, худощавый девятнадцатилетний мальчик, только что выпущенный из военного училища, молча уткнулся носом в букет, сострадательно забытый Диной в его руках, и по-детски моргал полными слёз большими глазами, с почтительным обожанием глядя на хорошенького русского «профессора», как окрестила компания педагогический диплом Дины.

А жилистый Джонсон, в последнюю неделю пребывания Дины у сестры совсем позабывший свою лакированную гичку, после нескольких безуспешных попыток выпустить душившее его волнение односложными «ао», вскочил после речи Дженкинса с места и с видом афганца, врубающегося в регулярные войска, проревел:

— Гип, гип… ур-ра!

Теперь все они теснились к окну вагона, обнажая великолепные костистые зубы, кланяясь, щёлкая шпорами и наполняя воздух шипящим и свистящим английским щебетаньем. Громко клялись, что в следующий вторник вся бригада выхлопочет отпуск в Бенарес под предлогом присутствия на авиационных состязаниях и вся в полном составе, со старшими офицерами на фланге, явится к мисс Смит (в устах доблестных англичан имя прелестной гостьи сливалось в одно убийственно пронзительное: «с-с-с…») засвидетельствовать ей своё почтительное поклонение.

И было очевидно, что в искренности намерений виновато не одно шампанское.

Когда вагон, мягко громыхнувши цепями, двинулся с места, старая Джонсон с видом босого, наступившего на кобру, крикнула ещё раз:

— Дина! Ради Вседержителя… Ком-ми-вояжёры!

А детское лицо Винцерса совсем спряталось в букет, забытый Диной в его руках.

Проревел паровозный гудок, хотя Дина не могла бы с уверенностью утверждать, не был ли это голос «маленького» брата её приятельницы. Проползла мимо окна черномазая губастая физиономия в белоснежном тюрбане — и Дина осталась одна в купе… То есть ей показалось, что она осталась одна. Потому что не успела она обернуться, как встретила лукавый, смеющийся взгляд… собственного отца, преспокойно сидящего рядом с кожаным жёлтым баулом, визави на диване, в своей истрёпанной «спортсменке» и изношенном автомобильном балахоне из чесучи; в таком костюме всякий принял бы его не за капиталиста, ворочающего миллионами, а именно за вояжера, которых так боялась старая Джонсон, да притом ещё самой захудалой подозрительной фирмы.

— Папа!.. — остолбенела Дина.

— Дочка! — ответил Сметанин шутливо. — Вот тебе на! Я думал, она отцу обрадуется без памяти, а она словно на змею наступила.

— Господи! Конечно же я вам рада, страшно рада… Но каким образом вы могли здесь очутиться?

— Индия — страна чудесного, голубушка! Телепатическое явление… Может быть, я за тысячу вёрст где-нибудь в этот момент помираю, а с тобой беседует мой фантом!

— Фу какие вы глупости говорите!

— Отчего же? Наш профессор, или доктор, или колдун, чёрт его знает, кто он, уверяет же, что это возможно.

— Перестаньте! — перебила Дина, целуя жёсткую, давно не бритую загорелую щёку отца. — Вы знаете, я не люблю, когда так шутят. Каким образом вы здесь очутились… в Дели, в вагоне? Ведь минуту тому назад вас здесь не было!

— Ну уж… минуту! Ты, матушка, так увлеклась своей командой, что тебе часы за минуту кажутся… Я тут битых четверть часа сижу, всё дожидаюсь, когда дочка соблаговолит родного отца заметить… А очутился я весьма просто. Был в Гейдерабаде по делам. Оттуда, чем ехать прямо на Агру, дай, думаю, дочку проведаю, крюк-то не дюже большой. Только что приехал. Спросил кофе, сел в стороне. Думал побриться да к твоей старой вобле с визитом ехать… Глядь — вы сами! Думал, заметишь. Куда там! Ну, думаю, и слава Богу… А то разлетишься к такой компании, да в таком виде, только дочку сконфузишь… Скажут, вот, мол, пыль пускала в глаза, что отец богач, а он у неё в шофёрах служит… Так-то! Приказал арапу саквояж в тот же вагон, где и ты будешь, поставить, прошёл раньше тебя, да вот тут по соседству и сидел… Только и всего.

— Но как же я вас не заметила, папа?

— В купе-то я после тебя вошёл.

Дина посмотрела на отца и весело расхохоталась.

— Господи! Папа! Вы решительно не можете жить без приключений и сюрпризов… Если бы я была такой молоденькой, как вы!

— Да уж известно, тебе годов «после дьявола седьмая тысяча»… Оно и видно! Ишь, ты от большой старости целую бригаду словно на маневры собрала. А зато своего отца родного забыла!..

— Ох, папочка! Если бы вы знали, как они мне все надоели!

— Толку-уй!.. Да что это, детка, в самом деле ты как будто осунулась, побледнела? Уж и взаправду не влюбилась ли?

— Папочка! Да в кого же здесь влюбишься? Один смешнее другого.

— Как в кого? А тот жилистый, что рядом с тобой на вокзале сидел! Это что, брат, что ли, твоей приятельницы? Меня бы одни зубы его с ума свели… Не то что рупию, а и доллар шутя перекусит… Нет, серьёзно, Дина… как ты себя чувствуешь?

— Отлично, папа… Жара только томящая здесь, особенно когда ветер с пустыни. Прямо ужас! У нас, в Бенаресе, и то всё-таки лучше.

— Ещё бы!.. Ну, ничего. Вот погоди, мы через недельку, как состязания кончатся, опять в Гималаи удерём. Если бы не эти проклятые дела, да меня, голубушка, из нашей усадьбы в долине на аркане никто не вытащил… Ну, однако, давай к вечеру готовиться. Дома раньше одиннадцати утра не будем.

Старик снял свой балахон и «спортсменку» и, оставшись в простом свежем чесучовом костюме, сразу из шофёра или вояжера превратился в солидного интеллигента со своей коротко остриженной, совершенно седой головой, изящной бородкой и умными, полными молодого огня и энергии карими глазами.

— Ложись-ка ты спать сейчас же. К Аллагабаду на рассвете подъедем, луна ещё будет. Посмотришь, очень эффектно!.. А теперь — бай-бай! Дай-ка я тебе постель разберу. Слава Богу, что здесь спальные купе можно достать. На других линиях всю дорогу сиди, как поп на именинах!..

Чуть брезжил рассвет, когда Дина сквозь сон услыхала хлопанье дверей, гортанный голос кондуктора и торопливое шипенье англичан-пассажиров.

За окном грохотали тележки, звенели шпоры, и прямо в купе заглядывала круглая лиловая рожа электрического фонаря.

Дина поняла, что поезд стоит на большой станции. Должно быть, это Аллагабад, о котором говорил отец и который она проспала на своём первом пути в Дели, отправившись из Бенареса под вечер.

Но вставать было лень. В опущенное окно врывался воздух, который она за полгода пребывания в Индии, да ещё после визита в Дели, привыкла называть «свежим» и от которого задыхалась бы в России. Можно было лежать, не обливаясь потом, не чувствуя в затылке и висках наковальни, по которой с болью стучит молотом пульс.

Она боялась открыть глаза, чтобы отец, страстнейший любитель природы и живописных видов, не окликнул её. Ей чудилось сквозь закрытые веки, что отец пристально смотрит ей прямо в лицо.