Доктор Черный

— Но ведь они не положили наказания за убийство парии? — настаивал индус.

— И эта безнаказанность развязывает вам руки? — с презрением перебил доктор. — Но… довольно! Спор наш не приведёт ни к чему. Имеешь ты что-нибудь ещё сказать мне?

— Только то же самое. Согласен ты уступить?

— Нет!

— Даже если это грозит опасностью тебе самому?

— Детский вопрос!

— Даже… — индус запнулся на минуту, — даже если грозит опасностью… белой девушке с серыми глазами, над которой недавно была уже занесена в море рука Visrayes'ы?

Доктор вздрогнул. Смертельная бледность покрыла на минуту его лицо. Он покачнулся, машинально опёрся на стол.

— Даже в том случае? — со злорадной усмешкой переспросил индус, наблюдая волнение доктора.

— Даже… в том! — внезапно железным голосом ответил доктор, поднимая веки и обдавая противника негодующим светом своих лучистых глаз. — И твоя память, очевидно, изменила тебе, брат, если ты допускаешь, что собственное счастье я могу купить несчастьем другого… Да, кроме того, — прибавил он значительно спокойнее, — ты неудачно выбрал угрозу. Та девушка, о которой ты говоришь, не чандала. И если ты знаешь её, то знаешь и ту роль, которую её Карма обеспечила ей в истории нашей расы. Брат, ты напрасно унижаешь себя, пытаясь применять недостойные твоего высокого посвящения средства.

— В последний раз спрашиваю, ты уступаешь?

— Ни-ко-гда!

Индус медленно поднялся со своего места и бросил неописуемый взгляд на противника.

— Ещё раз… только для тебя, для брата… Уступаешь?

Доктор отрицательно покачал головой и молча показал рукою на двери.

Словно кто дунул в глаза странному гостю, так внезапно потухло в них пламя. Опустив свои тяжёлые веки, он повернулся и, не торопясь, направился к двери. Его молодой спутник, как на пружинах, поднялся в своём углу, поставил корзину на голову и двинулся за своим наставником, глядя ему поверх головы по-прежнему неподвижным, невидящим взглядом.

На пороге старший обернулся и ещё раз остановил на лице доктора вопросительный взгляд.

Доктор покачал головой.

Оба индуса, тихонько шелестя по циновкам босыми ногами, исчезли из освещённого пространства на веранде.

Потом хлопнула дверь, скрипнул раз-другой гравий на дорожке по направлению к калитке, и всё смолкло, всё стало спокойно и просто.

И уже не верилось, что минуту назад, здесь, возле стола, на котором весело блестит серебро и хрусталь приборов и коробится смятая Джеммой белоснежная салфетка, сидела голая бронзовая скелетообразрая фигура с мёртвыми, зажигавшимися фосфорическим светом глазами…

Дорн поднялся было с кресла и снова упал в него… Он не понял ни слова из разговора, но интонации собеседников, их страшное нервное напряжение, этот странный, почти сверхъестественный поединок при помощи глаз, источавших целые снопы фосфорического света, — всё это странно возбуждающе действовало на Дорна, неотступно приковывало к себе; и теперь, когда комната приняла обычный вид, он ощутил страшный упадок сил.

Не попадал зуб на зуб. Его била страшная нервная лихорадка.

С трудом поднявшись на ноги и опираясь на стол, добрался он до хозяина, который совсем, что называется, «обвис» в своём плетёном каркасе-кресле, бессильно уронив на грудь голову.

Дорн положил ему руку на плечо.

Видимо, страшных усилий стоило доктору поднять голову и раскрыть отяжелевшие веки. Он расклеил побелевшие губы и выдавил беззвучно:

— Дорн… В кабинете… левый ящик стола… наверху… чёрный пузырёк без сигнатурки… Одна капля на стакан виноградного сока.

Он жадно приник губами к стакану и, выпив всё, до последней капли, снова уронил голову на грудь.

Не прошло и трёх минут, как он без всякого усилия выпрямился в кресле и подвинулся к столу.

Только смертельная бледность свидетельствовала о пережитом волнении. Мало-помалу и она уступила место нормальной белизне кожи.

— Дорн! — сказал доктор, поднимая на него глаза, сиявшие обычным мягким, теперь немного усталым блеском. — Ни слова Джемме… Ко мне приходил брамин — смотритель башни, в которой сжигают трупы… насчёт сжигания чумных.

— Ради Бога, Александр Николаевич… — начал взволнованный студент.

— Ни слова Джемме! — повторил доктор. — Объясню вам потом… Вот вы, европейцы, упрекаете индусское посвящение, что оно окружает свои знания тайной и испытаниями… Вот человек, выдержавший все испытания и это не мешает ему…

— Джемме грозит опасность? — взволнованно перебил Дорн.

— Серьёзная! — дрогнувшим голосом ответил доктор. — И хуже всего то, что Джемма, несмотря на свою женскую слабость, несмотря на чисто детскую трусость, проявляемую ею в иных случаях, никогда не захочет бежать от этой опасности… Даже тогда, когда узнает, что ей грозит… Джемма никогда не забудет, что в чаще джунглей, в грязных пещерах, в заброшенных ямах, всеми презираемые и гонимые, ютятся здесь её братья и сестры… Быть может родные… в буквальном смысле этого слова!

— Александр Николаевич! Ради Бога… Что говорил… чего требовал от вас этот высохший дьявол?

Доктор долго, пристально глядел Дорну в лицо.

— Смерти Джеммы! — негромко и коротко ответил он.

Дорн даже не побледнел, а сделался словно свинцовым. Он закатил под веки зрачки, впился в плечо доктора и, трясясь страшной дрожью всем телом, прошептал:

— В-вы… вы… как же вы… мне…

— Придите в себя! — строгим шёпотом прикрикнул на него доктор. — Ну, что я вам?

— Как же вы мне не сказали… когда он тут… сидел?

— Зачем?

— Да, Господи… да я бы его…

— Вы? Его? — горько усмехнулся доктор. — Да знаете ли вы, бедняга, что стоило ему захотеть да повернуть к вам голову, и вы… Но… т-с-с! Джемме надоело нас ждать.

VI

Мисс Джонсон усадила Дину в вагон, самолично пересчитала в сетках её саквояжи и несессеры и успокоилась только тогда, когда собственноручно щёлкнула замком купе, в сотый раз на прощанье предостерёгши приятельницу от опасностей в пути; страшнейшей из них добродетельная англичанка искренно считала черномазых и горбоносых французских коммивояжёров, поразивших её воображение чудовищными булавками галстуков и контрастом белоснежных костюмов и шлемов, с физиономией, словно только что отчищенной ваксой.

Старая дева ещё во время перехода через океан, сначала на злополучном «Фан-дер-Ховене», потом на английском линере, искренно привязалась к своей молоденькой подруге, и теперь, когда Дина исполнила наконец данное тотчас по приезде в Индию обещание приехать погостить у неё в Дели, мисс Джонсон буквально не знала, куда посадить гостью, взбудоражила для неё весь город, сбилась с ног, устраивая кавалькады и экскурсии, прикомандировала к ней в качестве бессменных ординарцев чуть не целую бригаду товарищей своего брата — такого же, как она сама, сухого и жилистого лейтенанта с жёлтыми лошадиными зубами, ослиной челюстью и парой добродушных наивных голубых глаз. Страстнейший спортсмен, Маленький Джо, как называла его любящая сестра, не дотягивающий пары дюймов до семи футов, признавал только три способа времяпрепровождения. В фуфайке, с молотком в руках, терзать жилистыми ногами бока обезумевшего от шпор и поводьев пони. В фуфайке же нестись на узкой, как ножик, лакированной гичке наперегонки с ветром и бакланами по водам достаточно жалкой речонки по направлению к Агре. И в полной форме, в компании себе подобных, сидеть у окна офицерского собрания с сифоном содовой воды по левую и быстро пустеющей бутылкой виски по правую руку. Сидеть долго и сосредоточенно, изредка прерывая сгустившееся молчание односложным «ао?!» и с искренним трепетом следя за исходом пари, наступит ли нестреноженный жеребец второго эскадрона Нельсон, которому удалось удрать от коновязей, на спящего на солнечном припёке месячного щенка, или тому удастся вовремя проснуться и избегнуть печальной участи.

Этим занятиям доблестный лейтенант изменял и то скрепя сердце лишь для ненавистных тактических занятий, возни с новобранцами да, по воскресеньям, для чтения Библии, что этот саженный, с железными мускулами, великан выполнял с чисто детской, почти трогательной серьёзностью.