Византийская тьма

Так проводили они время. Солнце перевалило к закату, было съедено все, что елось, и выпито все, что пилось, и даже переговорено все, что говорилось. Разводящий уже два раза менял караул, который, однако, вышагивал не топая, как будто передвигался по воздуху, а не по дворцовым паркетам.

Денис с грустью думал, что в настоящий час другой евнух ждет его возле дворца Юстинианы, и, вероятно, сегодня он не увидит Теотоки и как они потом найдут друг друга… Понимал, что настает самый ответственный момент игры в кошки-мышки.

— Что бы ты хотел от меня? — нежно сказала порфирородная. — Ведь я все могу. Почти все, — откровенно призналась она. — Но для тебя все.

Денис дипломатично сказал, что он хотел бы видеть Сикидита, чернокнижника.

— Пустяк! — махнула она зонтиком, который ухитрилась починить сама. — Он живет в моем доме.

Заговорили о Сикидите. Кесарисса толково объяснила со слов чернокнижника, как тому удалось вытянуть сюда Дениса сквозь восемьсот лет. Она оказалась очень компегентна в теории вопроса, как сказали бы в ученом совете их факультета. Бывают моменты, доложила порфирородная, когда непрерывно вращающиеся сферы времени-пространства близко подходят друг к другу, образуется противостояние. Это можно угадать или рассчитать через посредство астрологических выкладок, а разыскивать живую цель и затем перетягивать ее можно тем же путем, как мистики вызывают духов умерших.

— Да зачем тебе туда? Сикидит стар и слаб, у него руки трясутся. Он тебя уж туда и не закинет, будешь мучиться в каком-нибудь другом времени… Оставайся здесь, я возведу тебя на трон Комнинов!

У Дениса помутилось в голове, сердце билось как бешеное, он понимал, что ни в коем случае, ни в коем случае… Не обольщаться ни в коем случае!

Его молчание порфирородная сразу поняла. И, как это у нее всегда бывало, настроение ее круто перевернулось. Вскочила, застегивая пуговки, пальцы ее были тверды, не ошибались.

— Эй, охрана! — закричала. И на сей раз варяги-часовые не оказались глухими, реагировали мгновенно, повернулись к командирше. — Схватить его, вот этого, этого! Схватить этого диавола, мурина, схватить!

Едва отошел траур по Мануилу, новая политическая весть сотрясла столицу Великого Рима. Военачальник Комнин Врана обручался с племянницей известной матроны Манефы Ангелиссы. Верховная правительница Ксения-Мария и протосеваст Алексей им для торжественного обряда обручения предоставили пустовавший дворец Дафны.

Все поняли: это, конечно, плата за своевременное появление Враны и его войска в день кончины Мануила, которое помогло венетам одолеть коварных прасинов, а правительству Ксении-Марии с ее красавцем протосевастом вновь прийти к власти. Во-вторых, это был залог будущего. Врана, человек уже очень немолодой, по всей видимости, в новой свадьбе не нуждался. Это был чисто политический акт — брак Комнина с девушкой из рода Ангелов, союз армии и династии.

Злокозненному же принцу Андронику, который, несмотря на разосланный по всем городам и провинциям указ об амнистии, демонстративно не стал покидать своей пафлагонской Амастриды, ожидая, вероятно, персонального приглашения, тем самым была преподнесена монументальная фига.

Утомленная бесконечными приготовлениями невеста лежала без сил среди кипени тончайшего белого шелка я мелькания проворных рук портных, тут же кроивших и сшивавших.

— Иконом, Иконом! — окликнула невеста тетушкиного слугу, который нудно бранил служанку Хрису, перерасходовавшую, по его мнению, безумно стоящий китайский шелк. — Иконом, брось свое скряжничество, ты разве не знаешь? Мой жених безумно богат. Скажи лучше, ты не видал гнома Фиалку?

За него ответила Хриса: гном Фиалка прячется в кухонном чулане, он проплакал там всю ночь.

Гном был доставлен к изголовью госпожи, а портные и слуги получили полчаса на отдых.

— Ну и где же он? — спросила Теотоки. — Что же ты не приходишь и ничего не сообщаешь? Или что-нибудь произошло?

Но ученый гном мимически изображал только плач и скрежет зубовный.

— Может быть, ты, — не без ехидства предположила Теотоки, — как бывший человек Враны, не хочешь способствовать моим знакомствам с другими мужчинами?

Фиалка подскакивал и бил себя в голову и в грудь столь выразительно, что было ясно, его верность другого порядка.

— Тогда успокойся, выпей вот ароматной водицы и расскажи все по порядку.

И премудрый гном показал в движениях, как высятся гималайские (не менее) стены императорского дворца, как спешит в баню свиноподобный скоробогатей, а его клевреты всех толкают направо и налево… В общем, как встретился ему богоподобный, с величавой осанкой и прекрасной бородкой юноша и обещал прийти после того, как солнце опишет полный круг и снова начнет клониться к закату.

— Ну и где же он?

Но гном снова изобразил мировую скорбь.

— Ты артист, — сказала Теотоки. — Тебе бы в театр по справедливости, но не до того мне сейчас… Так где же все-таки он?

Глаза Фиалки сверкнули, он ударил кулачком в свою цыплячью грудь и указал на горизонт. Он найдет, он все узнает!

На другой день прибыл с подарками жених, в златом скарамангии с царского плеча (еще предыдущего василевса), в окружении столь же златотканых подчиненных. Они поднимались по лестницам Манефиного дома в шаг, словно в строю на поле брани. Ангелы тоже постарались собрать свои когорты, в Манефином доме стало ужасно тесно, прибыл сам Исаак Ангел, мы уже знаем, что он недолюбливал Теотоки, остренькую на язык, поэтому шутовством своим заниматься не стал, держал себя как базарный надзиратель — и желал бы всех разогнать, да прав таких не имею.

И тут получился грандиозный конфуз. Невеста отказалась встать навстречу жениху и говорить с ним, да и вообще с кем-либо говорить.

Бесконечно прекрасная, вся в белых шелковых волнах, она полулежала, отвернув в сторону лицо, и никто не знал, что делать при таких нарушениях этикета.

Серьезнейший Феодорит заметил, что следовало бы, как он и говорил, всю церемонию с самого начала производить в просторной Дафне.

Взвинченную Манефу всю трясло, тряслись и бренчали на ней бриллиантовые подвески парадного головного убора.

Исаак Ангел отвел в сторону друзей. Ангелочка и историка Никиту, и принялся им толковать о ценах на ликийскую шерсть. Совестливому Акоминату было ясно, что этот разговор затеян ради пущего унижения Теотоки, но он просто не знал, как его прекратить.

— Гей! — жених неожиданно снял проблему. — Оставьте девочку. Устала бедняжка, уморили церемониями. Не беда, познакомимся в другой раз, вся остальная жизнь еще впереди. Давайте лучше так — всех желающих я приглашаю к себе в военный лагерь в Редеете, там у меня приготовлен стол в двести персон!

Манефа, конечно, с восторженными гостями не поехала, долго сидела возле скованной безмолвием Теотоки, удивлялась тому, что она не плачет.

— Я бы ревела! Да я и ревела, когда оказалась в ее положении!

Дело усугубили приехавшие на обручение ее сыновья.

— Врана такой дундук! — говорил старший, Сампсон, муж, обремененный сединами и чувством собственного достоинства. — Он по матери славянин, что ли, или русский, там Бог его знает. Я с его старшим сыном служил, тоже такой дундук.

Похоже, кроме слова «дундук», высокопоставленный киприянин не знал другой кадровой характеристики.

Его младший брат Парфен, наоборот, очень словоохотливый, привез из Италии иные впечатления о женихе сестры:

— На каждом походе ему в шатер свежую пленницу бросают… Он не заснет без новой женщины!

— Молчите, молчите, молчите! — затопала на них Манефа, срывая с себя подвески и цепочки. — Молчите, а то я всех вас разом удавлю!

Фиалка пропадал невесть сколько и вернулся, когда уже Теотоки объявила себя выздоровевшей. Она выслала любопытных Хрису и Бьянку, и гном безъязычный принялся докладывать.

Сначала натужно шагал посреди комнаты, изо всей силы двигал локтями, изображал страдальческое лицо.