Страница 14 из 39
Самоубийство Николая Павловича
Известие о неудаче под Евпаторией пришло в Петербург утром 12 февраля. К этому времени Николай уже неделю болел гриппом и депешу от Меншикова получил, лежа на походной кровати, застланной старым, тощим матрацем, и укрывшись поношенной шинелью с красной генеральской подкладкой, залатанной в нескольких местах. Врач считал, что император заболел легкой формой гриппа вечером 4 февраля. До 9 февраля он по совету врачей не выходил из Зимнего дворца еще и потому, что морозы в те дни превышали 20 °C.
А меж тем из Севастополя шли известия одно хуже другого, из-за чего Николай сильно нервничал и пребывал в постоянном унынии. Придворные понимали, что близящееся военное поражение заставит императора сесть за стол переговоров в качестве побежденного, а этого он не смог бы ни за что перенести. Николай стал раздражительным, несдержанным, склонным к необдуманным решениям. Совершенно странным было желание больного выехать утром 9 февраля на смотр маршевых батальонов. Причем Николай приказал подать себе не теплую шинель, а легкий плащ и, как обычно, открытые сани. Доктор Ф. Я. Карелль сказал: «Ваше Величество, в вашей армии нет ни одного медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком положении, в каком Вы находитесь, и при таком морозе в 23 градуса». Наследник и слуги стали просить Николая хотя бы одеться потеплее, но он сел в сани и умчался в Манеж, где было так же холодно, как и на улице. Он пробыл там несколько часов, а потом долго еще ездил по городу и приехал домой совершенно больной и с высокой температурой, которая держалась всю ночь. Тем не менее на следующее утро император снова выехал в Манеж инспектировать маршевые батальоны, хотя мороз стал еще крепче, к тому же поднялся сильный, пронизывающий ветер. Вернулся Николай совершенно больным и тут же свалился в постель. Но могучий организм победил болезнь. Утром 12 февраля он уже принимал с докладами и среди прочих сообщений узнал о том, что накануне в Макетном зале Инженерного замка, где стояли макеты всех крепостей России (в том числе и макет Севастополя) видели двух иностранцев, попавших туда неизвестно каким образом и свободно срисовывавших план города и крепости. Макетный зал считался секретным, и ключ от него находился только у коменданта училища – старого заслуженного генерала А. И. Фельдмана, причем тому категорически было запрещено пускать в зал посторонних. Ко всему прочему один из офицеров, бывших в зале, не задержал иностранцев, а просто предложил им уйти, что те немедленно и исполнили.
Николай, узнав об этом происшествии, пришел в страшную ярость и помчался в Инженерный замок. Он стал кричать, как только переступил порог, и выражение «Безмозглая скотина!» и «Старый идиот!» были самыми пристойными из тех, которые царь сказал. Высказав все при офицерах и юнкерах, он выскочил за порог, не попрощавшись, как и вошел, не поздоровавшись. Военные инженеры много раз встречались с Николаем, видели его в разных ситуациях, но столь разъяренным его никто из них никогда не видел. Совершенно расстроенный император вернулся в Зимний дворец, где его ожидало сообщение о неудаче, постигшей Хрулева под Евпаторией.
Известие это буквально подкосило Николая. Он бродил по залам Зимнего дворца, горестно восклицая: «Бедные мои солдаты! Сколько жизней принесено в жертву даром!» Одним из последних распоряжений, которые он успел сделать, была замена Меншикова генералом М. Д. Горчаковым. Однако это уже ничего не изменило, да и не могло изменить: всемогущий рок увлекал Россию в бездну «постыднейшего поражения». Именно так воспринимал все происходящее Николай, впавший в глубокое уныние и великую печаль. Картины осажденного Севастополя, к бастионам которого подходили все новые и новые силы союзников, постоянно стояли перед его глазами. В ночь на 13-е он то бродил по залам дворца, то молился, но ни на минуту не сомкнул глаз. С этого времени он перестал спать, никого не желал видеть и порой глухо рыдал. Он понимал, что гибнет дело всей его жизни, но не мог остановить эту гибель.
После 15 февраля болезнь хотя и не отступала от Николая, но и не усиливалась. Во всяком случае 17 февраля его лейб-медик М. Мандт успокоительным тоном говорил о состоянии больного, возле которого неотступно находился другой врач – доктор Карелль. И вдруг совершенно неожиданно, в 3 часа ночи на 18 февраля, Николай попросил его позвать Мандта.
Впоследствии Мандт, уехавший в Германию, рассказывал то, что с его слов знали самые близкие его друзья, оставшиеся в России. Он говорил, что, придя к Николаю, застал его в состоянии безысходной депрессии, и больной, подозвав его к себе, сказал:
– Был ты мне всегда предан, и потому хочу говорить с тобой доверительно. Исход войны раскрыл ошибочность всей моей внешней политики, но я не имею ни сил, ни желания измениться и пойти иной дорогой – это противоречило бы моим убеждениям. Пусть мой сын после моей смерти совершит этот переворот. Ему это сделать будет легче, столковавшись с неприятелем.
– Ваше Величество, – возразил царю Мандт, – Всевышний дал вам крепкое здоровье, и у вас есть силы и время, чтобы поправить дело.
– Нет, исправить дела к лучшему я не в состоянии и должен сойти со сцены. С тем и вызвал тебя, чтобы попросить помочь мне. Дай мне яд, который позволил бы расстаться с жизнью без лишних страданий, достаточно быстро, но не внезапно, чтобы не вызвать кривотолков.
Мандт отказался сделать это, но Николай все же настоял на своем и заставил врача дать ему медленно действующий яд. Выпив смертельное снадобье, Николай позвал к себе цесаревича и долго беседовал с ним, наставляя его на царствование. Александр вышел от умирающего отца весь в слезах, но никогда никому не передавал своего последнего разговора с ним.
Последнее распоряжение Николая было в его духе: он приказал одеть себя в мундир и велел привести к нему старшего своего внука – цесаревича Николая Александровича. Испуганный 12-летний мальчик опустился на колени перед кроватью грозного прежде деда и услышал только два слова: «Учись умирать». Последнее напутствие внуку оказалось пророческим: великий князь Николай Александрович не достиг уготованного ему трона – он умер от чахотки в 1865 году, не дожив до 22 лет.
Цесаревич, призванный к постели умирающего отца, записал ход событий следующим образом: «Мандт пришел за мной. Государь спросил Бажанова (священника, духовного отца императрицы). Причастился при нас всех. Голова совсем свежая. Удушье. Сильные мучения. Прощается со всеми – с детьми, с прочими. Я на коленях, держу руку. Жал ее. К концу чувствуется холод. В четверть первого все кончено. Последние ужасные мучения». Незадолго перед концом к императору вернулась речь, и одна из его последних фраз, обращенных к наследнику, была: «Держи все, держи все». Эти слова сопровождались энергичным жестом руки, обозначавшим, что держать нужно крепко (так рассказывала жена цесаревича, тоже присутствовавшая при кончине императора).