Единорог

— Может, хватит?

Но Асмодей не обратил на меня никакого внимания.

— Он родился обывателем. Он не смог бы решиться на извращение, к примеру. Он знает только то, что «должно». Просто он формировался в необычных условиях, в обстановке этой странной, противоестественной войны, и оттого его «должно» отлича-ется от «должно» большинства обывателей. Его основная черта — это жестокость, тупая жесткость, прежде всего к самому себе. Он не способен даже себя пожалеть, чего уж говорить о других. Он себе не спускает, не спускает и другим. Вы считаете себя слабой, и это, может быть, так и есть. А знаете, Валерия, почему он, с его отношением-то к лю-дям, не отвернулся от вас, когда понял, что вы за человек? Он просто считает, что женщина может быть сколь угодно слабой и никчемной. Женщина не обязана отвечать за свои поступки, потому что рядом с ней всегда должен быть мужчина, который и бу-дет руководить ее жизнью.

— Многие мужчины так думают.

— И вас это устраивает? Ведь нет. Вы считаете, что так думают только те мужчи-ны, которые не могут иначе чувствовать себя полноценными, у которых нет ни мозгов, ни способностей, и единственное, что им остается, возвышаться за счет своей половой принадлежности, теша себя пустым предрассудком.

— При чем здесь Валера?

— Он именно такой мужчина.

— Может быть, но меня это не волнует.

— О, вот как? Не думаю, что вы говорите правду, Валерия. Ведь мужской шови-низм всегда казался вам смешным и пошлым. Вы презираете таких мужчин.

— Я себя презираю, не Валеру. А вы про него много не знаете.

— Я знаю — ВСЕ, — сказал Асмодей, — И я знаю, за что его уважают подобные ему. За то, что он спрашивает прежде всего с себя, за то, что он жесток прежде всего к себе. На него можно положиться беспредельно. Его за это уважат. Но за что вы любите его, Валерия?

— Любят не за что-то.

— Разве?

— Любят не за что-то, — повторила я упрямо.

— Он старше вас на двадцать лет.

— На девятнадцать. И что же?

Асмодей отошел к окну, оперся на подоконник и продолжал, стоя ко мне спи-ной.

— Я пытаюсь представить себе, — сказал он, — как произошла ваша первая встреча. Вы взглянули на него и подумали — что? Что он похож на тигра, заплутавшего в чаще леса? Хотя, в сущности, он похож больше на серого дворового кота — то же отчаяние, та же хищная повадка, но более невзрачный вид. Я пытаюсь представить тот миг, когда его взгляд впервые упал на вас…. Вам никогда не приходило в голову, что его глаза — это глаза животного? — прибавил Асмодей вдруг, — С такой же неосознанной тоской смотрит собака, смотрит иногда и тигр…

— Мы долго будем на эту тему говорить?

— Разве вам не интересно, Валерия?

— Нет.

— А я думаю, что вам интересно. Ведь вы не понимаете его. Совсем не понимае-те. И ваш сосед снизу, Александр, он тоже никогда не понимал своего друга, потому-то их пути и разошлись. Я думаю, Александр устал — не понимать. Знаете, — продолжал задумываться Асмодей, — из вашего Валеры вышел бы отличный солдат, но не здесь, а где-нибудь в Англии. Как жаль, что он родился не там. Он усмирял бы ирландских тер-рористов, брал бы иранское посольство в Лондоне, охотился бы за СКАДами во время войны в заливе….

Я сидела, положив голову на скрещенные руки. Асмодей обернулся, подошел и встал надо мной.

— И все-таки вы любите. Любите, Валерия?

— Да, — обронила я.

— Любить настолько, что позволите ему умереть за вас?

— Что?

— Он умрет за вас.

Я посмотрела на Асмодея. Слова его прозвучали жестко: словно сказанное уже стало фактом.

— Он умрет за вас, Валерия.

— Не-ет.

— Так будет.

Я испуганно качала головой. Я действительно испугалась. Ведь меня действи-тельно хотят убить, а если Валерка окажется рядом, если он, не дай Бог, полезет меня защищать…. Он, конечно, крутой, но убить могут ведь любого, уровень крутизны от смерти не спасает. И еще из головы моей все не шел голос отца, говоривший: "Чтобы ты не назвала ее Вивианой. У нее и так есть немало шансов погубить своего Мерлина".

Асмодей смотрел на меня так, будто читал мои мысли. Сказал:

— Не терзайте себя, Валерия. Не вам предназначено сгубить его, а ему — вас. Вам никогда не приходилось слышать вот это?

Как мощный лев, чьей царственной державе

Единорог мятежно вызов шлет,

И лев тогда при встрече их в дубраве,

К стволу прижавшись, нападенья ждет;

Враг мчится вскачь, сейчас его проткнет,

Но лев отпрянул вбок, и рог в стволе застрянет.

Враг в западне, теперь он не уйдет,

Бесценный рог добычей славной станет,

И победителя обильный ужин манит.

— Что это?

— Английская поэма. Шестнадцатый век. Хищная кошка — это извечный враг единорога.

— Если вы про эту поэму, то дело не в извечности, — буркнула я, — Это про Анг-лию и Шотландию. В восемнадцатом веке они объединились под одной короной, и в гербе у Англии теперь вместе и английский леопард, и шотландский единорог. Это по-литика, просто политика.

— И в Великом Деянии, — прибавил Асмодей с улыбочкой на устах, — золото-лев борется с ртутью-единорогом.

— Разве? — сказала я.

— Ах, да! Вы, верно, знаете лишь классические иллюстрации Бархузена, досто-памятного профессора химии из Лейдена, написавшего "Elemeta chemicae"? Символом золота там является солнце, ртути — серебро. Но ртуть — это не только серебро, как се-ребро — не только ртуть. Ведь есть еще единорог, лунный зверь, зверь с рогом, против-ник зверя-кошки.

А мне вдруг посреди этой его тирады так ясно припомнилось из Борхеса:

Бой был неотвратим и бесконечен.

И гибель находил один и тот же

Бессмертный тигр. Не стоит поражаться

Уделу Карвахаля. Твой и мой —

Такие же. Но наш извечный хищник

Меняют лики и названья — злоба,

Любовь, случайность или этот миг.

Вот уж воистину. Но тема эта мне не слишком нравилась, она что-то будила во мне, смутные подозрения, которым не место было в моей жизни. Им нигде не было места — разве что в жизни моих родителей, вот уж кто жил на таких вот намеках.

— Я не хочу об этом говорить, — сказала я.

— А о чем вы хотите говорить?

— О вас, например.

— Обо мне? — он вздернул мохнатые брови.

— Моя мифическая сущность мне ясна, — заявила я, — Ваша — не очень. Но ваша болтовня о любви хотя бы оправдывается вашей репутацией беса-совратителя. Ну, что скажете, плод любви падших ангелов и человеческих дочерей, убийца женихов Сарры? По-моему, вы даже чем-то там не тем занимались в гареме Соломона?

— Что же вы хотите теперь услышать? Не врут ли легенды? Не врут. В общем. В частностях, конечно, привирают.

— Как насчет крылатости и прочего? Не станете же вы утверждать, что это ваш подлинный облик.

— Не стану, — сказал он с непередаваемой улыбкой.

— А каков настоящий?

— Боюсь, что я не могу вам сказать.

— А показать?

Он лишь покачал головой.

— Я должна верить вам на слово? — не успокаивалась я.

— Можете вообще не верить.

Мы замолчали. Мне ужасно хотелось сказать ему, что легенда о Китоврасе и Царе Соломоне — одна из самых моих любимых. Но сказать это почему-то было совер-шенно невозможно. К тому же, мне казалось, он знает: с такой странно грустной, за-думчивой улыбкой он сидел.

Вместо того, что хотела, я сказала:

— Эта Сарра, что стала женой Товии, она действительно была так хороша? Или это относится к тем самым частностям? Вы действительно сгубили семь ее женихов и обожглись только на восьмом?

— Женихов было пять, — сказал Асмодей, — Всего пять, Товия был пятым. И вся эта ерунда о рыбном духе тоже… частности. Неужели похоже, что я не смог бы перене-сти какого-то рыбного запаха?

— Кто вас знает, — пробормотала я.

Мы снова замолчали. Наконец, я не выдержала.

— Валера действительно погибнет? Из-за меня?

— Возможно.

— Возможно?

— Возможно, он погибнет. Возможно, нет. Но в этом будет лишь его вина, не ва-ша. Нельзя погибнуть из-за кого-то, Валерия. И вы далеко не дева Вивиана.