Единорог

— У тебя, что, пистолет? — глупо спросила я.

Валера посмотрел на меня.

— У меня есть разрешение.

— Угу.

— Сейчас его уберу, — сказал он недовольно и пошел в коридор.

Мы устроились на диване в большой комнате, включили телевизор. Сидели близко и молчали, глядя на экран. А потом… Валерка вдруг придвинулся ко мне, потя-нулся, взял мягко пальцами за подбородок и полуоткрытым ртом прильнул к моим гу-бам. Я страшно растерялась. Другая его рука легла мне на бедро.

Он не был разгорячен, вовсе нет. Руки у него были ледяные. И дыхание — тоже ледяное. Я чувствовала себя, словно Кай, целующий Снежную королеву.

Я мотнула головой, освобождаясь от хватки его рта.

— Не надо. Валера, не надо, — еле выговорила я.

Он в тот же миг куда-то отодвинулся, встал, отошел к окну. Мне захотелось себя укусить — до крови. Валера закурил, облокотился на подоконник и стал пепел стряхи-вать в цветочный горшок. Молчали мы довольно долго. Наконец, я выговорила:

— Ты обиделся?

Он даже не обернулся ко мне.

— Я… не готова была. Валера!

— Ну, извини, — равнодушно сказал он.

— Меня еще никто никогда не целовал, — сказала я.

Его спина в свободном свитере на миг окаменела, стала неподвижной.

— У меня никогда никого не было. Никогда. Никого.

"Прости меня", — хотелось сказать мне.

Валера, наконец, обернулся. Это было ужаснее, чем я думала. Живой человек, обычный, смотрел на меня и слушал мои идиотские слова. Мне казалось, он плюнет на пол и уйдет от меня.

— Месяц назад я представить себе не могла, что однажды меня коснется рука мужчины, — сказала я скорее себе, чем ему, — Я ненормальная, правда?

— Нет, — сказал Валера. Подошел ко мне, — Но родители твои точно были ненор-мальные.

Он сел рядом со мной на диван, взял меня за руку. Посмотрел на меня так ис-подлобья.

— Я не хотел тебя обидеть, Лер. Я до тебя не дотронусь больше, правда. Пока ты сама не захочешь.

— Я хочу… — сказала я совсем тихо.

Я чувствовала себя глубоко несчастной. В мое несчастье можно было прыгать с берега, как в омут.

А Валерка раскрыл мне объятья. Я пододвинулась, уткнулась в его плечо и раз-рыдалась. Глупо все вышло, что и говорить.

Валерка меня не утешал. Я отплакалась, прижимаясь мокрым лицом к его колю-чему свитеру. Потом пошла в ванную умыться. А Валера пошел за мной. Там все это и случилось, под душем. Не знаю, должно ли это быть приятным. Мне было больно. И все.

Мне кажется, ему нужно было не это. Не физическая близость как самоцель. Мне кажется, он просто хотел закрепить свои права на меня.

Я слишком большую развела вокруг этого трагедию, а все это было так просто. Раз — и я уже не девственница. Ничего это не значит, просто очередное изменение в жизни. Ничего это не значит, кроме простых и понятных привилегий. Валерка останет-ся сегодня ночевать. Я не чувствую никакого желания, не чувствую ничего. Но я хочу, чтобы он бы здесь — потому что лучше, когда он рядом со мной, чем где-то еще. Мне лучше.

Зачем он… н-да, хороший вопрос, конечно. Я все думаю, что он нашел во мне, почему он… я не могу понять этого. Если он хочет быть здесь, то дело вовсе не в сексе. Дело, наверное, в любви.

Ох, как мне не нравится это слово — любовь. Оно дискредитировало себя, его за-таскали, затрепали.

Просто он хочет быть со мной. А зачем, он и сам не знает и подгоняет свое не-знание под привычные понятия: любовь, влечение. Да и я точно так же поступаю.

Он спит. Уже третий час ночи. Когда я вставала, Валерка зашевелился. Спросил хрипло и сонно:

— Что случилось?

— Ничего, — сказала я, — Мне просто не спиться. Я в зале посижу с книжкой.

— Может, с тобой посидеть?

— Спи.

— Угу.

Он опустил голову на подушку. Во сне он похож на ребенка. Лицо у него блед-ное, тонкое, безмятежное, и волосы невесомо-легкие, какие бывают у детей. Спит Ва-лерка на боку, одну руку подсунув под подушку, согнув колени. Сначала, когда мы только легли, он меня обнимал, а потом мы уснули, и все перемешалось.

С Валеркой так уютно, никогда бы не подумала. Ведь он такой — опасный, странный, чуждый. Святой Себастьян! А меня в детстве был игрушечный медведь, его звали Разумовский — в честь графа Разумовского, а почему, я уж и не помню. Он лежал у меня на кровати, была у меня еще такая спальная принадлежность, вроде подушки. Я всегда спала с ним в обнимку. Особенно хорошо зимой: медведь был такой твердый, волосатый, хоть и неживой, он очень согревал зимой. Валерка мне ужасно напоминает моего медведя. С Валеркой так же уютно и обычно. Привычно.

Ночь сегодня звездная. Над заснеженным миром в черно-бархатном, на взгляд так почти пушистом небе висит большая оранжево-желтая прозрачная луна. Квинтэс-сенция зимы. Но это лишь видимость, весь день было выше нуля, на крышах протали-ны и внизу слякоть. Почти незаметные — черные на черном — вытянутые облака пере-чертили луну тонкими полосами. Сейчас, наверное, уже подморозило, и скользко на улицах, словно на катке. Уже половина яркой желтой луны скрылась за облаком, лишь нижняя часть видна, и она все меньше. Вот остался лишь кусочек, а вот и он скрылся. И яркой необычной луны как небывало. А вот мелькнул верхний край. Почти не видно движения облака, но кусочек луны все больше, он засиял, будто драгоценность в на-правленных лучах света. И вот высунулась половинка луны. Она так сияет — а небо по-темнело. Вот и вся луна показалась. Она еще больше, чем прежде. Яркая, с разводами пятен, круглая, словно монета. Луна на небе, а внизу зима.

…И меркнет тень, и двинулась луна,

В свой бледный свет, как в дым, погружена,

И кажется, вот-вот и я пойму

Незримое — идущее в дыму

От тех земель, от тех предвечных стран,

Где гробовой чернеет океан,

Где, наступив на ледяную Ось,

Превыше звезд восстал Великий Лось —

И отражают бледные снега

Стоцветные горящие рога.

Валерка спит. О, боже мой. Впервые за очень долгое время я чувствую себя про-сто счастливой. Помню, в детстве моем было ощущение непрерывного счастья. Гово-рят, постоянно счастливы только дураки — ну, что ж, тогда я полная идиотка. У меня было и много плохого в детстве, но каждый миг я ощущала, что я — счастлива. Я шла по улице, ехала в набитом трамвае, ругалась с родителями — и каждое мгновение была счастлива. У меня случались депрессии, но это приносило мне счастье. Меня наполняла полнота бытия. Мне было интересно жить. Интересно — не с какой-то целью, не ради чего-то, а просто жить, чувствовать, ходить, говорить. Все было для меня впервые, и мне это нравилось. Теперь-то все новое меня скорее пугает.

И счастье мое с годами — так постепенно, так незаметно — сошло на нет. Даже не знаю, когда же это случилось. Жизнь стала пугать меня, и я отгородилась от нее — кни-гами, картинами, пустыми умствованиями. Это я-то, излазившая когда-то весь город-ской лес, ребенок-исследователь, вечно искавший, чего бы ему еще попробовать, к че-му приложить свои силы. За все годы в университете я разве что на полевые практики выезжала, сама даже в парк не ходила. Дом, университет, библиотека, магазин и снова дом. Даже в магазины я хожу в одни и те же. Я очертила вокруг себя круг и страшусь выйти за его пределы.

И счастье мое куда-то ушло. Незаметно так. Я все живу и живу, не задумываясь ни о чем, а ведь счастье-то мое куда-то делось. А теперь вот — нежданно вернулось. Спит в моей комнате. И мне хочется пойти туда, растолкать его и, глядя в его сонные глаза, сказать: "Ты, счастье! Куда ты, к черту, ушло от меня? Зачем ты бросило меня? Мне было так плохо и невесело".

Вот так. Странно все это, странно. Как подумаешь, настолько изменилась моя жизнь за несколько дней, становиться просто страшно.

В спальне скрипнула кровать. Валерка, босой, в одной рубашке, щурясь, вышел на свет.

— Ты чего не спишь, Лерка?

— Заснуть не могу, — виновато сказала я и отложила тетрадь.