Из тьмы веков

С тех пор как Наси не удалось выйти за Хасана, все остальное в жизни удавалось ей. Словно судьба хотела возместить отнятое счастье… А может, просто потому, что она научилась казаться скромной и в то же время умело, решительно добиваться своего. Ведь как-то надо было ей жить.

— Батази, — сказала она, — ты женщина умная, и мы с тобой должны уберечь наших детей…

— Нет, ты послушай меня, — перебила ее Батази, — ты меня не уговаривай! Я готова на все! Ты знаешь, как я живу…

— Так вот, я предлагаю, — продолжала Наси, — через три дня, в день недели[96], Чаборз приедет к вам как бы для первого посещения. А к концу дня он увезет Зору. Только об этом никому ни слова. С ним будет достаточно народу, чтобы никого не бояться. Но, я думаю, мне не следует уезжать отсюда, не попытавшись врага сделать другом… Как ты думаешь?

Батази и без того была оглушена и выпитым и предложением Наси через три дня сыграть свадьбу, а этот вопрос окончательно сбил ее с толку. Она не привыкла так быстро соображать и решать дела, которые не всякому мужчине по уму.

— Не пойму, что ты предлагаешь, — сказала она, и подбородок ее беспокойно отвис.

Наси улыбнулась:

— Конечно, это не женское дело. Но иногда женщине гораздо проще удается то, чего не могут мужчины. Они, как петухи, друг перед другом заносятся! А мы проще. Я ведь ради сына и попросить не постесняюсь!

— Послушай, а правильно! — поняла наконец Батази. — Если он пообещает — он на слово как камень!

— Ничего, конечно, они не посмеют и так. Мы больше сами пугаем себя. Но мы — матери, и на всякий случай, я думаю, надо.

— Надо! Обязательно! — подхватила Батази, не дав ей договорить. — А насчет Зору не беспокойся. Через три дня у нас все будет готово!

— Кто у Калоя в доме? — спросила Наси.

— Никого. Мальчик сейчас пасет в горах овец. Калой один. Иногда у него бывает брат — Иналук…

— Очень хорошо, — сказала Наси и стала собираться. — Темнеет. Нас никто не увидит. Я приду к нему под предлогом… Что бы придумать?

— Послушай, Наси, ты только не обижайся… — издали начала Батази. — Я слышала, что им интересуются… для одной из твоих родственниц… Может, под этим предлогом и пойдешь?

В душе Батази была твердо уверена, что только это заставляет Наси идти к Калою. Теперь ей было ясно — Хасан-хаджи тогда говорил правду: Наси хочет выдать за Калоя свою сестру! А как она обрадовалась предложению пойти к Калою!

— Наси считала себя умной, но ты, Батази, умнее ее! — воскликнула Наси. — Знала я, чью дочь выбирать в невестки, и не ошиблась! Ведь как сваха я могу явиться к нему и с угощением и с вопросами о его жизни! Вот ловко!

Она завернула в платок мясо, блины, лепешки, незаметно сунула туда бурдючок и, накинув темно-синий шелковый платок, направилась к выходу, шурша новой фиолетовой черкеской.

Сказав сестре Хасана-хаджи, что она уходит к Батази и скоро вернется, Наси, красиво отступив, пропустила сваху вперед и скромно последовала за ней, низко опустив голову, отягощенную заботами.

Да. Какие только заботы не отягощают голову богатой и красивой женщины, когда уже надо женить сына на первой красавице гор, а у собственного мужа, который в юности купил ее тело, на исходе восьмой десяток лет!..

Калой лежал на медвежьей шкуре, брошенной на нары.

Ветер нагонял тучи. На дворе быстро темнело. Лампу незачем было зажигать: в комнате горели дрова. Огонь то совсем угасал, то снова разгорался, перебегая легким пламенем с одного поленца на другое. Калой не двигался, можно было подумать, что он спит, если б не его глаза, которые неотрывно смотрели на этот вечный огонь отцов.

Сколько раз он думал о том, кто и как зажег его первым, кто принес его в эту башню, чтобы обогреть своих потомков. И не находил ответа. Но сегодня, глядя на этот камин, он впервые подумал: «А при ком погаснет его огонь?»

Только что был Иналук. Он принес весть: «бывалые» люди с плоскости готовы поддержать их и зовут спуститься с гор, чтобы вместе напасть на царских слуг. И Калой думал, что, может быть, через несколько дней не он уже положит в очаг дрова и не ему смотреть через прозрачное золото этого пламени в далекое прошлое и будущее свое.

Скрипнула дверь. Калой не обратил внимания. Далеко унесли его невеселые думы. Он видел ночные дороги, вспышки огня, звуки выстрелов, лязг клинков в рукопашной…

Может быть, это ветер скрипнул дверью в сарае, зашуршал в соломе?..

— Здесь есть человек? — вдруг услышал он робкий и нежный женский голос.

Что это — сон или джины, сгубившие Докки, пришли за ним?.. Он вскочил, схватился одной рукой за кинжал, а другой заслонил глаза от огня.

— Мой Аллах! — услышал он. — Если бы я не знала, что это жилище людей, я б умерла от страха! Где твоя голова, человек? Опустись немного из-под потолка, чтобы я увидела тебя.

В этом теплом насмешливом голосе все было близкое, живое. Калой опустил руки и почувствовал, как кровь прилила к лицу. Стыд! Испугался женщины.

— Кто ты? Проходи к огню, садись… Я, кажется, задремал, — виновато пробормотал он и снова услышал тот звук, который принял за шелест ветра в соломе. Это гостья шла к очагу, шелестя тафтой.

Комнату наполнил аромат пахучего заморского масла, которым богатые женщины смазывали волосы. Пламя заколебалось, осветило лицо вошедшей… И если бы вместо него Калой увидел настоящего живого джина или лик сошедшей с небес богини луны Кинчи, он не был бы так поражен. Рядом с ним была жена Гойтемира, насмешница и красавица Наси.

Она приветливо улыбнулась, разглядывая его. А он молчал. Почему-то во рту пересохло и язык не двигался.

— Я жду. Может быть, ты поздороваешься?

И Калой едва слышно сказал:

— Счастлив твой приход…

Наси сделала вид, будто не заметила его смущения, и дружелюбно ответила:

— Со счастьем живи! Только хорошее этому дому! Да поселится радость под вашей кровлей!

После таких ласковых слов, произнесенных женщиной, Калой забыл, кто она, чья жена, чья мать. Перед ним была гостья, и врожденное чувство уважения к гостю вытеснило все остальные. Растерянность проходила. Он снова мог разговаривать, двигаться. Наси не знала, куда сесть. Калой предложил ей у очага треногое кресло, на котором в доме обычно сидели старшие или почетные гости.

Наси заколебалась.

— Я не могу сесть, когда стоит мужчина, — сказала она, — да еще такой мужчина! Я и так вон куда должна задирать голову, чтобы увидеть твое лицо! Садись и ты!..

— Нет-нет! Садись! Ты гостья. Садись! — просил Калой, и Наси села, положив принесенный сверток на подоконник.

Калой кинулся зажигать лампу. Но Наси остановила его.

— Не надо, — сказала она, — если можно, посидим так. У меня от света лампы болят глаза.

Калой сейчас же согласился с ней. Он схватил котел и повесил его над очагом.

— Tы, прости, еды особой, женской, у меня в доме давно нет… Мне сегодня попались куропатки. На первый случай — мы разогреем… А тем временем… — Он двинулся к выходу.

Но Наси вскочила, проворно подбежала к нему, загородила дорогу и стала просить, чтобы он не резал барана.

— Да что ты, — пытался выйти Калой, — я не таким гостям, как ты, оказывал уважение!

— Ради Аллаха! Я же долго не буду! — просила Наси. — Клянусь, я считаю, что ты уже зарезал его в честь меня! Только не делай этого! Мне некогда. Мне надо поговорить с тобой, ты не уходи.

Калой нехотя уступил ей. Наси села. А он поставил перед нею низкий столик, соль, воду, ячменные лепешки, миски. Помешал в котле.

Наси следила за всем, что он делал, с каким-то особым выражением лица. Не то это было удивление, не то плохо скрываемый восторг. Случайно он поймал на себе ее взгляд и снова смутился.

— Когда заходят мужчины, я все умею делать. Но при женщинах эти домашние дела как-то плохо получаются… Ты уж не обессудь…

Наси встала.

— Раз уж ты хочешь, чтобы мы поужинали, разреши мне быть здесь женщиной. Я не могу допустить, чтоб ты при мне занимался этим. Садись. Я буду хозяйкой.

96

День недели — воскресенье (инг.).