Страница 70 из 80
Я, вспомнив мотоциклистов, начал его уговаривать принести ружье сюда, чтобы потом на рассвете вдвоем пройтись — проверить оленей. Но Гена не согласился и ушел. Стало совсем тихо. Даже лягушки на Дону смолкли.
Только мы стали разбредаться по палаткам, как снова на шоссе загрохотали мотоциклы. Отражать напор нам предстояло на этот раз одним. Студентки спрятались за палатками, мы с ребятами остались у костра.
К нам приближалась группа крепких парней. Я с некоторым облегчением заметил, что ни цепей, ни железных труб в руках у них не было. Правда, один нес какой-то ящик, а другой — что-то завернутое в свою кожаную куртку.
— Вы биологи? — неожиданно вежливо сказал самый страшный из них.
— Биологи, — подтвердил я.
— А мы к вам в гости, — продолжил он. — А где этот? — и байкер огляделся: — С железной палкой?
— Сторож, что ли? — догадался я.
— Ага, сторож.
— Да он спит, наверное, или ушел куда-то.
— Как спит? — удивился парень. — Это ведь он нам сказал, что вы биологи, очень устали и что нам можно приехать, посидеть с вами у костра, но только обязательно с музыкой и с каким-нибудь животным. Вот мы и приехали. Васек в село за магнитофоном съездил. — И огромный, как шкаф, Васек поставил у костра ящик, который и впрямь оказался здоровенными двухкассетным магнитофоном. — А мы, пока он за техникой гонял, какое-нибудь животное искали. Вот, ежа поймали, — и он протянул мне куртку, в которую был завернут еж. — Примете? Можно с вами посидеть?
— Конечно, примем, — обрадовался я.
Девушки выползи из-за палатки, парни завели магнитофон и стали о чем-то своем молодежном беседовать со студентами. Сначала об учебе — один из парней учился в заочном вузе, — а потом о музыке, кажется, о тяжелом роке. Гостям студенты понравились. А когда, увлекшись беседой, Лиза достала из сумочки трубку, кисет, быстро и умело набила трубку табаком и ловко раскурила, гости и вовсе растаяли.
Мотоциклисты уехали через час. Студенты расползлись по палаткам и, по-моему, мгновенно заснули. Я подошел к палатке, где спали дежурные и забросил внутрь, как бомбу с часовым механизмом, будильник, заведенный на шесть часов.
Светало. Спать уже не хотелось.
Я посмотрел на тлеющие угли костра, потом достал из палатки свитер и куртку и направился к реке.
В небе мерцала Венера, а на залитом туманом лугу неуемно кричали два коростеля.
Я смотрел на кажущийся в утренних сумерках черным и неприступным, как Гималаи, Сорочий Камень. У самого берега в идеально спокойной воде плескалась невидимая плотва. Из кустов коротко и аппетитно всхрапнул соловей, потом оттуда же запела болотная камышевка, эхо ее голоса отразилось от Сорочьего Камня и пришло оттуда не одно, а с первым лягушачьим криком.
Я прошелся по долине с полкилометра — до огородов Гены. Там, еле видимые в тумане, стояли два оленя и что-то ели. Я постоял, посмотрел на их размытые прекрасные силуэты, повернул обратно, через десять минут добрался до палатки, залез в спальник и заснул.
Но разоспаться мне не дали.
Сначала прямо над ухом ударил первый зяблик. Потом зазвонил будильник в палатке дежурных. Я слышал, как они встают, как ломают ветки для костра, как чиркают спичками и как, наконец, они по очереди дуют, пытаясь спасти гаснущее пламя. Дутье через некоторое время прекратилось и послышался звук шагов человека, направляющегося к моей палатке. Я открыл глаза.
В моей палатке было прибавление. Ночью у поселившейся под полотняным потолком паучихи из кокона вывелось с полсотни крохотных паучат. Они смирно сидели плотной кучкой. Я, пошевелился и паучата с испугу начали на невидимых паутинках спускаться вниз, а потом каждый замер и повис на своей стропе на той высоте, на которой он считал нужной. Получился объемный негатив звездного неба.
— Владимир Григорьевич, — раздался негромкий Лизин голос прямо у меня над головой, и на меня обрушился паучиный звездопад. — А у нас костер не загорается.
Я вздохнул и сказал в потолок:
— Сейчас вылезу.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ПЛЮШЕВОГО МИШКИ
Когда я выезжаю на полевую практику со студентами, я первым делом объявляю им сухой закон. Нет, я не ханжа и хорошо помню свои отнюдь не сухие студенческие годы. Но, во-первых, это было давно, во-вторых, на стационарной базе в Никольских Выселках и, в-третьих, тогда я отвечал сам за себя (по крайней мере так мне казалось). А на выездной полевой практике, когда везешь группу из пятнадцати человек и головой отвечаешь за каждого, лучше все-таки — сухой закон.
При этом я твердо знаю, что он полностью никогда не выполняется. Студенты потихоньку посасывают в палатках или в лесу спиртное, но откровенно нетрезвых не бывает — мало кому улыбается быть отчисленным с практики и отрабатывать ее на следующий год.
Однако один раз в полмесяца этот запрет нарушается. Это происходит в последний день после зачета, на праздничном ужине, перед отбытием в Москву. Тогда легкое спиртное (конечно в умеренном количестве) дозволяется.
Вообще-то последние дни практики — рай для преподавателя. Студенты проводят самостоятельные работы, переписывают дневники, учат латинские названия птиц и прочих животных, а уже не нужный им педагог ничего не делает. Он вволю спит, столько же ест, если погода позволяет — загорает, купается и праздно наблюдает за работающими студентами. Последнее — особое эстетство.
«Настоящая Пицунда», — как однажды завистливо заметил один студент жарким полуднем бредя мимо меня, дремлющего после обеда в тени вяза. У студента же в руках была кипа полевых определителей и недописанный отчет по его самостоятельной работе, кажется, что-то о численности мышей, точно не помню, какую тему я ему тогда дал.
Студенты в такие дни обычно поднимаются рано (по крайней мере, должны это делать) — чтобы собрать материал и оформить отчет, а преподаватель может вообще не вставать. Но сегодня я проснулся в шесть, чтобы проконтролировать начало их научной деятельности и чтобы укрепить студентов в вере, что начальство всегда бдит.
Откровенно говоря, разбудили меня птицы. Ранним утром над палаткой с шумом заходящего на посадку самолета пронеслась стая скворцов. И я проснулся.
Я вылез из палатки, посмотрел на брезентовые вигвамы студентов, разжег костер, разогрел чай, позавтракал и пошел в обход. Прежде всего я направился туда, где за гнездом сорокопута должна была наблюдать студентка с редчайшим в России, но многообещающим именем Моника, между прочим — длинноволосой брюнеткой с шеей жирафовой антилопы.
Дело в том, что накануне вечером ко мне подошел далеко не молодой и как всегда не очень трезвый сторож заповедника и стал энергично восхищаться девушками моей группы, смакуя достоинства каждой и не обращая внимания на мои попытки умерить его восторги замечаниями о их нерадивости как в учебе (они не могут отличить зяблика от зеленушки!), так и на кухне (каша всегда пригорает!). Но распаленный самогоном старик был ослеплен страстью. Особенно от него досталось Монике.
— Какие глаза! — восклицал он. — Какие глаза! Огненные! Опасные! Повезло тебе с работой, доцент!
Глаз Моники я не помнил. И тем более не помнил, что они именно такие, какими их описывал нетрезвый сторож. Я был сильно раздосадован — получается, что я становился невнимательным к тонким деталям внешнего строения позвоночных. А это — недопустимо для зоолога-полевика.
Поэтому поутру я решил удостовериться, такие уж привлекательные органы зрения у этого млекопитающего.
— Это бывает, — утешал я себя, покидая лагерь. — Студентка не знает, к примеру, кровеносную систему миноги и поэтому преподаватель зоологии воспринимает ее только как нерадивую ученицу, а не как особь женского пола. Ничего, это поправимо.
Моника сегодня утром, с пяти часов должна была следить за гнездом сорокопута и наблюдать за суточной активностью этой птицы. И я по росе побрел к далекому леску, на опушке которого и находилось гнездо.