Зеленый папа

— Боби прав… — сказал Пио Аделаидо. Как все крестьянские дети, он был молчалив, а его маленькие городские приятели болтали без умолку.

— Вот что сделаем, ребята! — вдруг воспрянул духом Лима. — Если Сабина нас увидит, мы подойдем к дому, как ни в чем не бывало, она ничего и не заподозрит, а если сама она не высунет носа, я не буду лезть ей на глаза.

Они уже шли по зеленой простыне поля. Вокруг — белые, голубые, розовые домики, изгороди, увитые красными и желтыми цветами; в тех местах, где не было ни домиков, ни изгородей, открывался горизонт: цепи Анд с горными вершинами. Будто дымком, поднимавшимся из труб, были окрашены эти вершины лазурных цепей. Санаты и голуби носились над крышами. Стая сопилотов клевала лошадиную голову — глазницы пусты, зубы в запекшейся крови.

— Познакомьтесь, — им навстречу шел Мансилья Гнояк, — дядюшка нашего Флювио… — и показал пальцем на падаль.

— Не трепись зря, Гнояк, мне уж надоело.

— А я и не треплюсь, это правда. — Сабина!.. — закричал Боби.

Флювио захотелось провалиться сквозь землю. Старуха, высунувшись в дверь и прикрыв глаза ладонью, словно козырьком, пыталась разглядеть, кто бы это мог разгуливать по полю, когда все работают. Высматривала осторожно: не нарваться бы, чего доброго, на неприятности.

— Болван, зачем приседаешь! — набросился Боби на Флювио. — Давай войдем в дом и попросим воды напиться!

— Она, может, меня не заметила, еще успею смотаться.

— Ага, так и не заметила… — усмехнулся Боби.

— Тогда пошли все вместе и заговорим ее. Надо натрепать ей про святых и процессии.

Сабина, прислонившись к дверям, кивнула им.

— Как твои дела?.. — точнее сказать, она кивнула одному Флювио. Сегодня, кажись, опять не было уроков… Вот я пожалуюсь на тебя матери, только и знаешь, что шляешься с этой бандой бездельников.

— Нас отпустили. — Флювио держался довольно независимо, несмотря на хихиканье Боби и Гнояка.

— А почему отпустили? Куда глядят сеньоры школьные учителя? Или им тоже захотелось погулять? Стыд и срам!

— Отпустили по случаю дня святого…

— …Ла… Нет, Папы, — подсказал Боби.

— Лапы-папы, что ты мелешь, парень? Только у иностранцев бывают такие лапы-папы…

Даже Пио Аделаидо расхохотался. Гринго, красный, как свекла, постарался спрятать в траве свои огромные башмаки.

— А тот помидор откуда? — спросила Сабина у Флювио про юного Лусеро.

— С побережья, тетушка Сабина, — вмешался Мансилья.

— С какого побережья? Уж простите меня, старуху, любопытно мне…

— С южного побережья, — ответил Пио Аделаидо.

— Далеко это отсюда?

— На поезде надо ехать…

— И что за чудеса! Чем больше машин всяких, тем дольше ехать приходится. А любопытно мне потому, что сеньора Венансия де Камей приходится матерью одному парню, который покончил с собой там, на южном берегу.

— А я знаю! — сказал Пио Аделаидо, очень довольный тем, что может рассказать тетушке Сабине про смерть телеграфиста и удивить приятелей.

— Так-то вот и доходят новости, — пробурчала старуха, складывая свои сухие, словно деревянные, руки на обвислом животе.

— Звали его Поло Камей, маленький такой, веселый, дома у нас его «Белкой в колесе» называли. Он был телеграфист. Всегда стучал пальцем телеграммы на своем аппаратике, а сам жевал копал; пальцем — тактак-так, а зубами — чак-чак-чак.

— А почему, говорят, он смерти-то своей захотел?

— По дурости… сказал мой дядя Хуан.

— Стыдись… Нехорошо говорить так о человеке, которого уже покарал господь бог!

Пио Аделаидо умолк было в испуге, но рука Гринго Томпсона, опустившаяся на его плечо, вернула ему самообладание.

— Пошли! — распорядился Гринго.

— Постой! — сказала старая Сабина. — Не спеши, все равно пора кончать беготню и глупые игры. Я хочу спросить этого мальчика, правду ли говорят, что сын сеньоры Венансии снюхался с японцами? Правда это или враки?

— С японцами? — удивился Пио Аделаидо.

— Конечно, — вмешался Боби, — он им продавал какие-то секреты.

— Несчастная его мать… Ей вроде так и сказали. А вы смотрите будьте умниками; кто с пути собьется, ума не наберется; с кем поведешься…

Эти слова предназначались Флювио, но мальчишки уже шагали к центру поля, а старуха, с силой захлопнув за собою дверь, долго еще дергала дверную ручку — хорошо ли заперта? — и приговаривала:

— …с кем поведешься… Бедная сеньора Венансия! Бедная сеньора Венансия! И жила-то в довольстве… Сын неплохо зарабатывал… Дом доходный имела, жила в нем, как у Христа за пазухой… И все беды пошли с этой опухоли, с проклятой опухоли… Уж лучше бы умереть. Есть болезни, от которых нельзя и хотеть-то исцелиться: с такими болезнями твоя смерть идет, твоя собственная смерть. Нельзя их трогать, мешать им скрутить человека и предать его смерти, на то они и болезни, чтобы отправлять людей на тот свет, а то развелось нас тут слишком много… Ох уж эти доктора!.. Не такие были раньше доктора, а нынешние и на бога не глядят, выучились и знай себе лечат, чтобы денег побольше захапать. Ох душегубы!.. Но одно дело учение, а другое — бог… Дай им только волю: и резать начнут, и яд змеиный колоть, и лучами электрическими да камнем-радием обжигать… Все делают, что дьявол придумал, лишь бы смертный пожил дольше положенного, нагрешил побольше, да и рано ли, поздно ли угодил бы прямо в ад… А вот на этот раз кара постигла сына, беда обрушилась на того, кого она больше всех любила… Ах ты, милая моя… Боже мой… Нечего старикам на свете заживаться, горе это одно для родственников… Уж когда пора на кладбище, поставь сандалии к стенке, скажи: «Прибери меня, господи», да сомкни глаза…

Она плелась по улице, кутаясь в пегую накидку времен своей молодости; вдали, на зеленом поле, орали мальчишки, а жаркое дополуденное солнце, поднимаясь все выше, постепенно растапливало тени, волочившиеся за ее ногами.

— Японцы, — бормотала она, ускоряя шаг, — этот доктор Лариос хуже всяких японцев, это он устроил западню, он ей насоветовал ехать лечиться за границу, будто там ее могут исцелить, стоит, мол, только съездить… Обман один. А теперь, странное дело, у сеньоры Венансии отобрали и деньги, которые оставил ей сын. Говорят, надо проверить, не фальшивые ли, а ей дали взамен совсем другие: те были деньги гринго, а эти — наши. Такую же сумму, столько же бумажек, но нашими деньгами… Здешние монеты за тамошние, так на так… А тамошние-то взяли. За ними сам главный полицейский начальник с этим самым, с доктором Лариосом приходил… И никакой он не доктор, а зубной лекарь… Вроде того… вроде цирюльника… Бедная сеньора Венансия… У проходимца-то этого — тьфу, даже имя назвать противно! — от солидности и духу-то не осталось, когда за деньгами явился! Да. Сын покойный не защитит, пес издохший не залает! Правильно говорят. Знать бы, хватит ли того, что ей оставили в наших деньгах, на гроб и похороны. Еще ведь и мессу отслужить надо… Сынато, слава богу, отпели… Святой отец сказал, что он успел покаяться, когда жилы себе порезал… Хоть этим утешилась сеньора Венансия… Если сын покаялся, он попадет на небо, а она, страдалица, уже прошла через муки земного ада и соединится с ним в царстве небесном.

Старуха направилась к дому сеньоры Венансии. Горячими пальцами сжимала пакетик с ладаном: надо сжечь его в комнате больной, пусть аромат хоть немного перебьет невыносимое зловоние, исходящее от разлагающейся плоти.

«Был я счастлив»… Везде и повсюду преследовало капитана Саломэ это проклятое название. «Был я счастлив», — говорил он, глядя на вывеску кабачка, куда заходил порой в поисках той статной девки, что прислуживала ему при первом посещении. Он и имени-то ее не знал. Вспоминал без имени. Но образ ее стал постепенно гаснуть в памяти. Высокая, смуглая, звонкоголосая.

— Ходят тут, глаза мозолят! — взорвалась во время его очередного визита хозяйка кабачка, сидевшая за стойкой возле кассы. — Войдут… поерзают на стуле… и уйдут… Уж если входишь, так садись и ешь; уходишь ни с чем — так и глаз не кажи… А сел за стол, клади деньги на стол… Надо знать и понимать, что это не забегаловка… Порог небось тоже трется…