Страница 60 из 70
Но как же в самом-то деле предупредить Василия? Остался всего какой-нибудь час, и Вера с Сашей придут, на улице пока еще не очень прохладно, дождя не должно быть. Решено, так и сделаю!
Она попросила соседку присмотреть за Максимкой и, торопливо одевшись, пошла на автовокзал. Время было позднее, и Елена Петровна сообразила, что можно доехать до Василия междугородным автобусом, который проходит в каком-нибудь километре от Пионерского.
Всего через полчаса Елена Петровна уже шла справа от широкой дороги, ведущей в поселок, по длинной аллее, с двух сторон обсаженной могучими тополями, кроны которых переплелись наверху и образовали тоннель.
Но чем ближе подходила она к крайней улице, где вторым от въезда стоял за высоким забором дом Василия, тем неувереннее становились ее шаги. А вдруг Клавдия дома, и ей не удастся вызвать незаметно Серегина на улицу?
Бог ты мой, подумала Кудрявцева, как же я не догадалась взять с собой бумагу и авторучку? Я бы написала ему записку без подписи, что-нибудь придумала, и он бы обо всем догадался. А можно и завтра с утра, нет, даже сегодня после двенадцати ночи позвонить ему на работу из любого телефона-автомата и предупредить об опасности. Наконец, можно просто подойти к пожарной части, попросить, чтобы Серегина вызвали на минуту, и все объяснить. Да, так и надо было сделать и не мчаться сломя голову сюда, в этот чужой, незнакомый поселок, куда она приезжала только на машине Серегина, стараясь как-то съежиться в салоне, сделаться маленькой, чтобы ее никто не увидел.
А теперь неужели поворачивать назад? Нет, это глупо, надо хотя бы дойти до его дома, и можно со стороны огородов, где ее никто не заметит, посмотреть в щелочку в заборе, есть ли кто там. Может, Клавдия куда-нибудь уехала, может, он вызвал ей «скорую помощь» и ее увезли в больницу. Ведь она тяжелобольная, он скрывает от нее правду, которую знает о ее болезни, он щадит ее, ну, конечно, это правильно, это по-человечески понятно, она должна доживать свои последние месяцы спокойно.
Вот здесь надо свернуть влево, как раз узкая тропинка проложена кем-то, по ней, видно, редко ходят, потому что травой заросла, а ведет она прямо к дому Серегина, а потом тянется вдоль его длинного забора и пропадает где-то там, впереди.
Елена Петровна с гулко бьющимся сердцем прошла начало забора, посмотрела назад — никого, впереди — тоже пусто, и стала искать щелку. Хороший забор, добротный, сразу видать, что хозяин его ставил настоящий. А вот сучок, совсем уже темный. Попробую-ка я его пальцем выдавить. Ага, упал в огород. И все отлично видать.
Кудрявцева жадно приникла к дырочке и чуть не отпрянула. В нескольких метрах от нее с ведром теплой, чуть парившей воды стояла женщина, стройная, не худая и не полная, с крепкой высокой грудью, сильными ногами, в коротком без рукавов платье. Она мыла светлой серой тряпкой красные «Жигули». Она мыла их тщательно, ласково, повернув лицо к Елене Петровне, и Кудрявцева не только видела ее загорелое, почти без морщинок и крема курносое лицо, но слышала ровное дыхание и плеск воды. Женщина напевала. Елена Петровна прервала дыхание и услышала слова песни: «Без меня тебе, любимый мой, земля мала, как остров. Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылом. Ты ищи себя, любимый мой, хоть это так непросто. Ты найдешь себя, любимый мой, и мы еще споем».
Елена Петровна почувствовала, как сердце ее кто-то беспощадный сжал тугим, колючим и холодным обручем, потом ее бросило в жар. А к женщине, напевающей песню, из гаража вышел Василий и, к ужасу Кудрявцевой, погладил ей грудь, а потом, пригнув свою большую гривастую голову к ее голове, запел: «Ла-ла, ла-ла. Ла-ла, ла-ла!» — и улыбнулся ей так щедро и бессовестно, что Елена Петровна едва не потеряла сознание.
— Ах ты, моя певунья! — ласково сказал Василий. — Давай-ка я дальше сам вымою, ты иди кофточку накинь, а то еще горло застудишь. А что ты привязалась к этой песне? Она, кажется, вышла из моды.
— Нет, Вася, песня, которая для души, никогда из моды не выйдет. Сейчас, милый, я еще вот тут протру немного. Ты кушать-то не хочешь? А то ведь когда еще завтракать будешь. А нам с тобой и прилечь, отдохнуть надо.
— Отдохнуть, Клавочка, и правда хорошо. А поесть мы всегда успеем и в старости, — засмеялся Серегин.
Дальше Елена Петровна слушать и смотреть весь этот ужас, стыд и кошмар не стала. Она шла, не видя тропинки, с лицом, залитым слезами, спотыкаясь о кочки, как пьяная, шатаясь от горя. Один раз она поскользнулась на росной траве и упала ничком на землю, катаясь по ней, била изо всех сил кулаками в траву и давилась слезами.
Иуда. Оборотень. Мерзавец. Подлец. Негодяй. Свинья. Хам. Предатель. Фашист проклятый — вот кто этот Серегин с его грязными ручищами, с его гадкой улыбкой, с его длинным и волосатым, как у обезьяны, телом, с его идиотской улыбкой, с его тупыми, маленькими, словно у крысы, глазами. Мерзость и пакость!
И это он говорил, что жена его — полутруп. Эта цветущая, крепкая, здоровенная девка — на последнем издыхании, что у нее отрезали левую грудь, которую он только что хватал рукой, скотина такая. Да она моложе, она даже тоньше, она здоровая, как слониха, она же вся под стать ему. И еще пела эту песню, подлая! А он-то, он-то каким ужом перед ней извивался. И это он, который на мое золото купил машину, а она, ничего не зная, мыла ее, да еще с ним вместе мурлыкала, кошка облезлая!
А я в это время мчалась к нему, чтобы предупредить, чтобы спасти, чтобы оградить его от заботы. Я-то приготовила себе отраву, чтобы никому ничего не сказать, потому что я любила эту ничтожную тварь, мерзкого обманщика. Он и меня обманывал, и ее, свою Клаву, тоже обманывал. Но меня он обманывал больше и бессовестнее, потому что приходил ко мне на час, на ночь, на пять минут, чтобы, как паук-кровосос, выпить из меня золото, вытянуть его и уползти в свою паучью нору к своей паучихе. Он пошел сейчас с ней в дом, она приготовила ему ужин, постелила постель, и он будет с ней до половины двенадцатого, а потом прыгнет в мою машину и помчится на дежурство.
Ох, какая же я несчастная дура, какая слепая баба, поверила лживым словам такого пройдохи. Нет, я не буду его жалеть!
Елена Петровна поднялась на колени, потом встала и пошла ровно, твердо, с каждым шагом накапливая в себе ненависть для мщения.
Я изрублю его новую машину топором в клочья, я выжгу ему глаза кислотой. И пусть Клавочка водит за руку этого грабителя, громилу, преступника. Да, он — самый настоящий преступник! Это он научил меня воровать песок и раствор, а я поддалась, как пятнадцатилетняя дура, на эти уговоры. Он же мне ничего, ну, просто ничего не давал, ведь мы столько патрончиков продали Зайцеву. На эти деньги можно было не одну машину купить, это точно! И вот у него все есть, а у меня ничего. Нет, так не будет теперь. Теперь все изменится. Теперь я изрублю эту машину, а себе куплю новенькую, куплю назло ему и построю гараж, и будет у меня кооперативная квартира, и дорогая мебель. У меня есть еще целых шестьсот граммов золота, а Евгений Александрович сказал, что за них вообще-то можно получить двадцать четыре тысячи. Даже подумать страшно, как это много! Он, правда, схитрил, он тоже еще тот жучила, он хотел меня снова обмануть, купить его опять почти задаром. Но уж нет, мужики-грабители, теперь у вас такое не пройдет. Теперь я не буду советоваться ни с тобой, ублюдок Серегин, ни с вами, Евгений Александрович. Я теперь ничего не боюсь, мне теперь ничего не жалко, я сама найду настоящего покупателя, который даст мне столько денег, сколько я попрошу. У меня еще где-то должна быть целая литровая банка раствора, из нее можно получить немало песка. И вовсе не обязательно ждать два месяца. Пусть за вами следят, товарищ Зайцев, за мной никто не следит, на меня писем никто не писал, я ни в чем не виновата, меня никто даже не заподозрит, у меня целая кипа грамот. Я уговорю Сашу, и мы вместе с ним на его «Москвиче» куда-нибудь поедем и найдем настоящего покупателя. Я Сашу смогу уговорить, он у меня хороший, непьющий, скромный. Он купит новенькую машину, мы сядем в нее, и он повезет меня к Серегину. Я крикну, чтобы он вышел из дома. А когда он выйдет и со своей изуверской улыбкой подойдет, тут я ему спринцовкой" с кислотой в лицо и жахну. А потом возьму топорик, и, пока он будет кататься от боли по земле, изрублю его «Жигули» красные, которые, если разобраться по правде, по-честному, вовсе не его, а мои. Ну и пусть. Я их изрублю за то, что он обманом купил их, за то, что надругался над всеми моими чувствами, за то, что унизил меня. И пусть он остается со своими свиньями, хряк паршивый, со своей Клавдией, чтобы она вот так же мучилась и страдала. А почему бы и нет? Я ей все расскажу, какой муженек у нее ласковый да пригожий. Она уж его «пожалеет» лучше, чем я, она сильная, она ему все кости переломает, глаза выцарапает. И он никуда не пойдет на нее жаловаться, потому что это его жена, потому что он сам во всем виноват. Да, жадность его сгубила, вот что. Только жадность к деньгам, водке и женщинам. Ведь он сколько раз приходил ко мне под хмельком, и от него пахло другими духами. Раньше мне казалось, а теперь я точно знаю, что так и было, что он на мои же деньги с другими! Ну, ты у меня пожаришься в геенне огненной, ты у меня поплачешь, в ногах поваляешься.