Назначенье границ

Тогда, в первый миг встречи, подумал, что очередная сирота с богатым приданым, попавшая под опеку отца — и, не раздумывая, даже имени еще не зная, готов был просить ее руки, но всего-то через полчаса ударило молнией: сестра. Плод недолгой связи отца с какой-то мещанкой, наследие военного похода на север.

Для Марка она так и не стала сестрой — не было ни общего детства, ни братского ощущения родства. Только шестнадцатилетняя девушка, скинувшая на пороге дома капюшон грубого тяжелого плаща, и вышедший навстречу Марк. К весеннему солнцу, к сияющему ангелу по имени Мария. К запретной своей, невозможной любви.

Отец собирался дать за незаконной дочерью приданое, достаточно щедрое, чтобы надеяться на хороший брак, но в тот же год угодил в опалу, и уже не шло речи ни о приданом, ни о прочем. От семьи де ла Валле шарахались, словно от прокаженных, а Мария, может, и стала бы законной женой ремесленника или небогатого купца, да только почти сразу после переезда в Нарбон пошли о ней странные слухи — мол, девица Мария все время предпочитает проводить с монахами, корпит над книгами, ни одного женского ремесла не знает, зато учена и строптива.

Сущая правда: такой она, Мария, и была — с чернильными пятнами на пальцах, в темных мешковатых платьях, и только всегда растрепанные пышные волосы сияли и при свечах, и на солнце нимбом. Сестра, сестра единокровная, недоступная.

Через девять лет, когда Марк вернул семье и королевскую милость, и прежнее состояние, думать о браке для Марии стало поздновато — да и знали оба, что она не хочет замужества. Ей куда уютнее жилось в доме брата — со своими книгами, травниками, тратами на лечение бедняков и свечами для ночного чтения. С каждым годом она делалась все прекраснее — иконописная краса, тонкие бледные руки, истинную силу которых знали все, кого пользовала Мария. Только слишком часто озорная улыбка ломала аскетичную строгость черт, только слишком часто звучал в доме веселый смех, не зажатый тугим лифом, не прикрытый веером. Пять языков знала Мария, не только ученую латынь, но и арабский с греческим — Марк не скупился на учителей, на дорогие книги. В книгах, в травах, в возне с босяцкими детишками состояла ее жизнь, а еще она умела заставлять жить других.

Только сестрой для Марка она так и не стала. Он возвращался из военных походов и первым делом мчался к ней, осыпал подарками, трофейными заморскими диковинками, книгами и перламутровыми раковинами, пряностями и жемчугом, целовал зябкие, в вечных порезах и пятнах от травяных настоев ладошки, беседовал до рассвета, а потом уходил в свою спальню, и там стучал кулаком по подушкам — «Отпусти! Отпусти же меня!». Сам знал, что несправедлив, что она не держит — и в мыслях даже не держит, не предполагает, и если Марк хотя бы в жару, в бреду после очередной раны мог подумать о нарушении закона Божия, то разве Мария разделила бы его тайну, его мечту? Нет, предательством, худшим из предательств стала бы для нее любовь Марка. Тайная, проклятая, запретная любовь…

Искал утешения у других — и не находил. Ни одна из одаривших его благосклонностью дам не была Марией, и он был жесток, уходил, не прощаясь, словно мстил всем дочерям Евы за то, что в них не нашлось и тени Марии. Упреки и слезы не трогали его, не могли затронуть. Ключ от сердца единокровная сестра носила на той же связке, что и остальные, от погребов и ларей.

Годы шли, и графу де ла Валле уже не подобало оставаться холостым. Многие удивлялись, младшие братья не без злорадства улыбались, должно быть, прикидывая, как разделят имущество, когда Марк не вернется с очередной войны. Когда д'Анже намекнул на возможность брака с его племянницей, де ла Валле не раздумывал и даже не слишком интересовался приданым и наружностью Антуанетты. Она могла быть хромой, рябой и косой сразу — неважно; на племянницу покровителя перешло бы то уважение, что Марк испытывал к канцлеру, а большего он не мог дать ни одной женщине.

Теперь канцлеру придется подыскать маленькой Антуанетте другого жениха, и пусть он будет больше достоин ее руки. Сколько лет осталось Марку топтать землю, он не знал, и консул не мог ему ответить. Ясно одно: назад, в Орлеан, ему дороги нет. Вернуться — обречь всю семью на долгие допросы доминиканских монахов, на попытки уличить не только Марка, но и всех его кровных родственников в сделке с Дьяволом, а себя самого на долгую и мучительную смерть. Достанется и епископу Ангулемскому, и офицерам — всем, кто имел хоть какое-то отношение к «чернокнижнику» де ла Валле, пролившему на вражескую армию огненный дождь.

Марк знал, что рано или поздно вернется на эту землю, на землю предков, с которой он отныне повязан кровью. Займет место консула, встанет на Рубеже. Но до тех пор, пока смерть не ударила в спину, он свободен.

Бывший генерал де ла Валле поднялся, скинул пурпуэн и принялся обдирать с прорезей розетки, беспощадно выламывая из оправы драгоценные камни. Запачканный пеплом и землей пурпуэн смотрелся вполне годным для оборванца-дезертира, который явно обобрал какого-то покойника. Кружево с ворота и манжет рубахи полетело в костер, туда же отправился и медальон. Больше всего Марку было жаль шпагу, но и от нее предстояло избавиться у ближайшей речки, а лучше — болота.

Пешком до Арморики не близко, но к осени, когда с острова Бель-Иль уходили корабли в далекую землю, открытую соотечественниками Пьетро ди Кастильоне, Марк должен был успеть. Пусть доминиканцы считают, что «чернокнижник» погиб вместе с прочими, пусть в Орлеане и Роме спорят о том, было ли случившееся под Реймсом чудом Господа или кознями Сатаны. Епископ Ангулемский будет пожинать плоды победы — вражеские армии стерты с лица земли, герцог де Немюр попался, словно неловкий шулер, а вильгельмиане трижды подумают о том, раскрывать ли пасть на чужие земли.

Года три в Аурелии лучше не показываться, да и вообще стоит на время позабыть о Европе — пусть и Европа позабудет о генерале де ла Валле.

29 мая 1451 года, Орлеан, утро

Гастон смотрел в окно и думал, что Бог вряд ли наказал его за неосторожную ложь — за те торопливые слова о будущем сыне. Не поступает так с людьми Тот, кто отдал Себя на смерть, чтобы они жили. Да и знай Ури, что беременна, она бы действовала точно так же. И потому, что смерть короля обошлась бы им слишком дорого, и потому, что не оставила бы убийцам пятилетнего ребенка, будь он хоть Антихристом. И можно только ругать себя за то, что слишком медленно бежал, слишком медленно думал. Но это позже, потом.

Он услышал за спиной легкий кашель, обернулся, тщательно улыбнулся жене. Взял с подноса невысокую чашку с длинным носиком, проверил, достаточно ли воды, поднес к губам Ури. Это могли делать и слуги, но зачем? Если кровотечение не прекратится — а врачи с утра бледней пациентки — у них осталось не так много времени, здесь. Один из ученых докторов возился со льдом внизу. Ури пила, не просыпаясь. Жизнь просто уходила из нее.

— Его Преосвященство ждет, — шепотом напомнил секретарь.

Гастон на миг прикрыл глаза, поставил чашку на место, кивнул и двинулся к дверям. Уходить не хотелось, тратить драгоценное время было невыносимо, но союз с д`Анже нужен и важен, а возможность показать епископу, насколько его ценят, упускать нельзя.

Только в кабинете он понял, что д`Анже пришел не один. Впрочем, он, наверное, просто не хочет отпускать ди Кастильоне от себя хотя бы в первое время, чудеса чудесами, а Трибунал вряд ли сразу оставит его в покое.

— Ваше Преосвященство, я благодарен вам за внимание и сочувствие, но… сейчас все в руках Божьих и зависит лишь от того, пожелает ли Он сотворить чудо.

При слове «чудо» Пьетро захотелось улыбнуться. Даже сквозь запах крови, снадобий, духоту закрытых окон — ну почему аурелианские лекаря так дешево ценят свежий воздух? — через темное марево предчувствия скорой смерти. Улыбаться было нельзя. Только очень, очень вежливо.

— Пожелает, я надеюсь, — Пьетро перекрестился и добавил: — Только чудо вас удивит…