Город еретиков

За руки и за ноги привязанная к топчану, окутанная паром, исходящим от котла, и черным дымом какой-то кадильницы, Кристина видела над собой любопытные глаза воронов, наблюдавших эту сцену из-под потолка. Кожа ее была уже в рубцах от веревок, а из заткнутого кляпом рта стекала струйка крови. Но эта боль ее абсолютно не волновала, физические мучения совершенно растворились в терзаниях ее души. И терзания эти оказались сильнее всей прочей боли: сильнее негодования и страха, сильнее ярости собственного отца и сильнее той ненависти, которую, казалось, к ней теперь испытывает Всевышний. И вот, наблюдая, как старуха Корнель нагревает на огне свою убийственную спицу, она чувствовала себя окруженной безбрежным океаном одиночества, обреченной потерять то, что принадлежало ей и только ей. А когда Кристина смотрела на своего отца, стоявшего в углу лачуги, сжимавшего в руках распятие и просившего у Господа прощения за грехи дочери, она подумала, что Бог никогда не принимал сторону слабых, или беззащитных, или беспомощных. Старуха для начала заставила ее выпить зелье, настоянное на руте, можжевельнике, шпанских мушках и спорынье. Эта смесь являлась мощнейшим ядом, с помощью которого часто действительно удавалось покончить с зародышем — по той простой причине, что еще раньше умирала сама мать. Кристина вытянула шею и извергла зелье на пол рядом с топчаном. Козы в испуге заблеяли и принялись метаться в тесноте хижины. Вороны разразились страшным карканьем, что только увеличило переполох; в одно и то же время герцог взывал к Богу, а старуха Корнель — к Сатане. То была живая картина дьявольского шабаша в рождественских яслях, однако происходило все не под знаком просветления — как раз наоборот. Дочь герцога была на грани потери сознания, однако, к несчастью для нее, осталась в памяти. Когда наконечник спицы под воздействием жара сделался синим, Корнель смазала его в зловонном масле и начала погружать спицу в тело Кристины, все глубже проникая в лоно. Как бы девушка ни напрягала мускулы, как ни стремилась противодействовать продвижению спицы, она была абсолютно беззащитна. Кристина почувствовала прикосновение горячего металла к своей плоти и решила, что умерла от боли. На самом деле именно этого ей бы и хотелось::умереть в эту самую секунду и таким образом избавить себя от того изуверского грабежа, которому подвергалось сейчас ее тело. По правде говоря, в подобных случаях дело чаще всего оканчивалось смертью беременной. Однако Кристина тоскливо сознавала, что, несмотря на все, она продолжает жить. Она почувствовала, как разящий металл вторгся в ее матку. Девушка закричала изо всех сил, но теперь уже от отчаяния: она сразу поняла, что этот удар смертелен. Смерть того, кого она носила в своем чреве, теперь уже стала непреложным фактом. С этого момента даже слезы не могли помочь сознанию ее утраты. Пока Корнель ковырялась в ее желточной оболочке, пока она вытаскивала наружу маленькое несформировавшееся тельце, Кристина не издала ни звука, ни один мускул не дрогнул на ее лице; она не выкрикивала оскорблений, не произносила проклятий и не просила о милосердии. Она превратилась в живую покойницу. В полном молчании ведьма взяла в свои руки нерожденный плод и показала его Жоффруа де Шарни. Герцог возвел очи к небесам и поблагодарил Всевышнего. Корнель положила останки в ковчежец и вручила его отцу Кристины в обмен на сорок золотых монет.

У церкви герцога Жоффруа де Шарни появился первый мученик.

9

Этому трагическому событию было суждено наложить вечную печать на жизнь Кристины. Она не только испытала на себе гнев и презрение родственников — к тому же ее лишили наследства и объявили эмансипацию. Последнее, проще говоря, означало изгнание из дома и прекращение отцовского покровительства — разумеется, если предположить, что таковое когда-либо имело место. Для герцога же все это явилось лишь одним неудачным шагом в его деловых предприятиях. Невозможность брака его дочери с Пьером Дурасом сделалась серьезным препятствием на пути его желания выстроить церковь в Лирее — герцог таким образом лишался посредника в сношениях с архиепископом Анри де Пуатье. К тому же он был обязан компенсировать графу невыполненное обещание выдать за него свою дочь. И все-таки Жоффруа де Шарни чувствовал облегчение от того, что зло, воплощением которого была еретическая фигура Кристины, больше не обитало в его доме. Жена герцога, по-видимому, так никогда и не поинтересовалась, что же случилось с ее родной дочерью.

Для герцога идея изготовить Священную плащаницу, а потом воздвигнуть храм в ее честь представлялась наилучшим способом вернуться на прежние позиции, утраченные вследствие скандального поведения его дочери. Для него речь шла не о прелюбодеянии, а об акте справедливости и возмещении ущерба. Жоффруа де Шарни укрылся на верхнем этаже своего замка, где собирался провести какое-то время с единственной целью — подумать, и чтобы ничто его не отвлекало. Так объявил он своей жене, своему сыну и своим слугам. Жоффруа де Шарни сидел на самой высокой башенке, откуда открывался вид на весь город Труа, уставившись в неясную точку над линией горизонта, размышлял и делал записи. В последние дни, а именно сразу после того, как у герцога возникла идея изготовить «подлинную» плащаницу, укрывавшую тело Христа до самого его воскресения, он убедил сам себя в правдоподобии одной древней истории: о существовании некоего эдесского mandylion, того самого мифического платка, на котором чудесным образом запечатлелся лик Христа и который видели в городе Эдесса, рядом с Константинополем. Эти слухи должны были превратиться в первую ступеньку истории, которую он теперь начинал составлять. Герцог знал, что рассказ о чудесном предмете даже важнее, чем красноречивое свидетельство самого предмета. О Священном Образе из Эдессы достоверных сведений не существовало, были лишь многочисленные предания, которые не слишком согласовывались между собой. Жоффруа де Шарни восстанавливал in mente[11] все истории о мандилионе, которые ему приходилось слышать, и пытался объединить их в одну, которая подошла бы для исполнения его планов. Он припомнил, что в VI веке во множестве начали появляться изображения Христа, которые называли acheiropoieton, нерукотворными — этот термин отражал непричастность человека к их созданию. В легенде, которую приписывали Евсевию[12] — а он утверждал, что получил свои сведения в архивах Эдессы, — говорилось, что, когда Абгар Пятый, царь Эдессы, заболел и понял, что жизнь его покидает, он решился на отчаянный шаг: отправил к Иисусу посланника по имени Анания, чтобы тот уговорил Христа поспешить в его царство.

Анания вернулся не с добрыми вестями: Иисус отклонил приглашение, хотя и послал благословение и доброе пожелание царю и его народу. В 730 году Иоанн Дамаскин прибавил, что Анания, очарованный сиянием лица Иисуса, написал портрет Мессии. Но когда Иисус увидел, что эдесский посланник не обладает ни умением, ни способностями художника, он взял кусок ткани, приложил его к своему лицу, а когда отнял, на ткани возникло совершенное изображение его лика. Согласно этой традиции, посмертные изображения Христа являлись копиями того самого эдесского портрета. Запершись в своей цитадели, герцог де Шарни вспоминал, что среди различных легенд была и такая, в которой чудесным свойствам полотнища приписывалось отступление персов, в 544 году осадивших Эдессу. Образ пронесли по всему периметру крепостных стен, и после этой церемонии захватчики сняли с города осаду. Точно так же говорят, что чудотворная мощь мандилиона помогла одержать верх над иконоборцами, которые пали, побежденные силой очевидности. Вот тогда Константинополь и решил завладеть этим существенным оружием. В 943 году император Лекапен осадил Эдессу, вторгся в город и присвоил себе святыню, которая в следующем году была перевезена в императорскую часовню Букелеон. На этом месте рассказы обрывались. Жоффруа де Шарни писал историю — таким образом, чтобы не позабыть ни одной подробности. Прежде чем создать свою Священную Плащаницу, ему нужно было сотворить историческую веху, которая сделала бы правдоподобной ее грядущее возвращение. И тогда герцог придумал, как можно продолжить повествование: в 1204 году, после падения и разграбления Константинополя, плащаница оказалась в руках рыцарей-тамплиеров, которые укрыли ее в крепости Сан-Хуан-де-Акре, под охраной монахов-воителей. Допустим, рассуждал Жоффруа де Шарни, но каким образом мандилион мог переместиться из рук крестоносцев в его замок? А что, если он сам принадлежал к рыцарям храма? Это было интересное предположение: ему могло быть поручено хранение реликвии, вот он втайне и вывез ее во Францию, чтобы обеспечить Плащанице достойное укрытие. Помимо всего прочего, такой вариант превращал герцога де Шарни в героя, хотя и представлял некоторые трудности: всем ведь известно, что в 1307 году король Франции Филипп Kpacивый распустил орден тамплиеров и приказал казнить его членов, обвинив в отправлении языческих культов. И все-таки, сказал себе герцог, время работает ему на пользу: строго говоря, такого жестокого гонения на тамплиеров, как в прежние времена, уже не существует. К тому же Жоффруа де Шарни обладал хорошими политическими и даже родственными связями с некоторыми влиятельными придворными. Герцогу было не привыкать выдумывать истории о своем прошлом: не обладая никакими военными заслугами, он оправдывал собственную хромоту — следствие простой неуклюжести, падение с лошади на охоте, — приписывая ее геройскому участию в сражении при Кале, хотя, разумеется, его там и рядом не было, В соответствии со своей апокрифической биографией Жоффруа де Шарни рассказывал, что служил под началом графа О., когда война велась в Лангедоке и Гийени. Он уверял, что в 1345 году отправился с войсками Гумберта Второго сражаться в землю неверных. Однако на самом деле герцог тогда удалился из города, чтобы отсидеться в своем замке в соседском Лирее. Он никогда не упускал случая поведать, с какой стойкостью сносил тяготы неволи, попав в плен к англичанам во время страшной битвы. Герцог Жоффруа хвастался тем, что был освобожден из плена попечительством самого короля Франции, в обмен на тысячу золотых экю. Он без зазрения совести уверял, что ему было доверено носить в процессиях походный штандарт короля. На самом же деле герцог никогда не отличался особой ловкостью в обращении с оружием. Однако его хромота, его привычка одеваться на военный манер и его надменная стать, казалось, были способны убедить кого угодно — или по меньшей мере тех, кому хватало терпения его слушать. С другой стороны, герцог не умел отличить храбрость от жестокости; ярость его не знала границ, и герцог часто подвергал крестьян, работавших на его земле, жестоким истязаниям. За самые незначительные поступки хозяин без колебаний привязывал виновных к столбам или порол их собственноручно. Общепризнанная репутация человека крутого нрава, которую ему удалось снискать, несомненно, играла ему на пользу. К этой вымышленной истории герцогу де Шарни оставалось прибавить всего несколько глав. С этого момента он станет рыцарем ордена тамплиеров и, ни больше ни меньше, хранителем, уполномоченным беречь mandylion Иисуса. Герцог был достаточно хитер, чтобы понимать, что ему не следует распространяться об этом в полный голос, поскольку подразумевалось, что ему удалось избежать смертоубийства, которому подверглись другие тамплиеры. Ему следовало обзавестись прошлым героического заговорщика, но хранить по этому поводу осторожное молчание. Герцог должен был продвигаться по территории слухов, позволить предположениям передаваться из уст в уста и распространяться по законам механики недомолвок.

11

Мысленно (лат.).

12

Евсевий Памфил (Евсевий Кесарийский, ум. ок. 340) — епископ Кесарии, отец церковной истории.