Выход где вход

— Да уж, — смущенно подхватила Вера. — Мы тебя даже толком не расспросили. Когда-то ты еще в Москву выберешься? А про Алино будущее — это я, Сонь, не с Мариной, а с Костей спорю. Он же у нас ратует за свободу личности, а своего бедного дитёнка в экономисты запихивает. С полным, между прочим, пренебрежением к личности.

— Вер, ты опять пошла по кругу? — ужаснулась Марина. — Сколько можно?

Нет, похоже, Вера никогда не научится считаться с людьми. Неужели не видит, не чувствует неуместность всех этих разборок? Да и Софья сейчас уйдет, если ей покажется, что она мешает им выяснить отношения. Спасая положение, Марина захлопотала вокруг стола. Вера же, зациклившись на заочном споре с Костей, принялась подробно растолковывать свою мысль:

— Мариш, я его ни в чем не обвиняю. У нас хронический философский спор. Он твердит, что в России до предела обесценена личность. А сам при этом…

Увидев угрожающее Маринино лицо, Софья поспешила вступиться за Веру:

— Разве в России личность обесценена? Да это — единственное, что у нас есть! Государство — да, оно никогда личность не ценило и в грош не ставило. А мы-то все… Мы только личность друг в друге и ценим. Иначе чем бы мы тут годами занимались, на этой самой кухне?

Марина громыхнула посудой в раковине, рискованно опустив поверх хрупких блюдец стопку тарелок. Похоже, вплоть до своего отъезда она обречена беседовать с Верой о национальных вопросах.

— Мариш, оставь ты эту посуду, — решительно предложила Софья. — Давай лучше в комнату переберемся. А то у стола совсем засиделись. Сменим обстановку.

— Правильно, уйдем от конфет подальше, — охотно поддержала Вера, выразительно похлопывая себя по пузу. — Еще с десяточек — и я просто умру.

Марина не удержалась от улыбки. В Вере снова прорезался знакомый ребёнок, которому для счастья вполне хватает шоколадки. Вся троица перебралась в большую комнату. На полочке под овальным зеркалом дремала игольчатая раковина, похожая на звезду. В вазе досыхали 'лососевые' розы нежнейшего кремового оттенка. Гостьи расселись на диване. Марина скользнула в кресло. На журнальном столике красовался роскошный фотоальбом 'Решетки Петербурга', видно, недавно купленный.

— Ну-ка, ну-ка, — немедленно заинтересовалась Софья. — Я такого еще не видела. У меня только 'Балконы Петербурга' есть.

— О, этот альбом — просто чудо! — взметнулась в восторге Вера. — Петербург — это целая вселенная! Представить невозможно, что фотографий одних решеток набралось на огромный альбом. И они все такие разные…

Она стремительно перескочила в режим несколько экзальтированной радости. Софья с беспокойством отметила, что слишком легко подругу мотает из стороны в сторону. Вера с жадностью уцепилась за альбом. Нетерпеливо потянула его к себе с Софьиных колен. Шелестя глянцевыми страницами с изображениями решеток, ринулась рассматривать витые линии и изгибы. Софья с тайным сознанием своего питерского превосходства заглядывала ей через плечо.

— А по мне, тяжело жить в музее, — негромко отозвалась Марина. — В Питере чудовищная плотность историко-культурного пространства. Памятники архитектуры жмутся друг к другу без малейшего просвета. Деревья — и те сгруппированы в сады и бульвары. Слишком уж всё продумано, организовано.

— Ха! 'Тяжело жить в музее'… И это говорит человек, собравшийся за границу! — подскочила на месте Вера, пораженная такой непоследовательностью. — Вот уж там-то тебе точно придется жить в музее! Придавит тебя как следует памятниками архитектуры… Какие же вы лицемеры — и ты, и твой Костя!

— Мне многие жаловались, — твёрдо сменила тему Софья, — что от Питера у них крышу сносит — слишком он 'нечеловеческий'. Он ведь и задумывался из высших соображений, а вовсе не для того, чтобы в нём жилось удобно. Москва — та как раз создавалась по принципу удобства: чтобы было удобно селиться и строить, удобно торговать.

— Гм, — Вера присмирела под давлением Софьиного авторитета. — Может, это с чем-то другим связано, а не с памятниками? Всякий город в основе своей — колесо. Жизнь в нём вращается вокруг Центра. А в Питере всем заправляет река.

— Большинство городов построено на берегу реки, — запротестовала Марина, насмешливо косясь на Веру. — Включая Москву, между прочим…

— Да-да, я понимаю, что она имела в виду, — поторопилась Софья поддержать Веру, заметив её обиженное лицо. — И в Москве есть река. Но она совсем не такую роль играет, как в Питере. Ведь что в Москве главное? Земля. Под камнем, под асфальтом — земля. Центр тут — мифическая 'мировая гора', крепость на горе, то бишь Кремль. Не воображение, не мысль тут главенствуют, как в Питере, а основательность и надежность живота. Поэтому Москва ваша — торговая и 'хлебосольная', от ресторанов ломится.

— Вот-вот, — обрадовалась Вера нежданной помощи. — Ты прям все мои ощущения по полочкам разложила. В Питере у меня всегда было чувство иллюзорного — из-за его опоры на рассудок. А уж если разум подведёт, то берегись! Думаешь, будто на что-то реальное опираешься, а всё висит в воздухе… Вот, вроде бы бредёшь себе по Невскому — стеной стоят памятники архитектуры. Ни единой щелочки между ними. Вытянулись в линию — прочно, основательно. А выходишь к Неве — и всё разом обваливается. Только ветер свищет, да волны гуляют! Прямо жуть берет… Ну, а Москва — толстозадая. Её не свернешь.

Наматывая на палец кончик шали, Марина глухо молчала. Вера забеспокоилась. Но Софья, как ни в чем не бывало, продолжила, тщательно огибая подводные камни:

— Да-да, Вера права. В Москве Центр — это нечто незыблемое. Она хоть и разваливается на отдельные районы, а всё здесь по-прежнему меряется относительно 'крепости на горе' — Кремля. А в Питере Центр — это река. Мариш, ты можешь себе такое представить? Центр, который находится в постоянном движении, лишен всякой устойчивости, не имеет начала и конца…

Марина не ответила, но вежливо улыбнулась.

— Центр Питера — не только река, — обращаясь персонально к ней, уточнила Вера. Голос звучал уже несколько заискивающе. — Это ещё и небо над ней — и над всем городом. Питер же буквально парит в воздухе, держится 'ни на чем'. Вымышленный город, мираж, как о нём еще в XIX веке говорили… Вся эта нерушимая стена из памятников — противостояние потопу воды и воздуха. Попытка сдержать его, ввести в берега.

— А для меня Питер — это, прежде всего, свобода! — с неожиданной серьезностью призналась Софья. — Когда идёшь через Дворцовый мост на Петроградскую, к стрелке Васильевского острова, такой безудержный простор открывается! И всё внутри распахивается ему навстречу.

— А ты разве не считаешь Центром Питера Дворцовую площадь? — оживилась Марина. — Я всегда в Питере первым делом обхожу окрестности Зимнего — Медный всадник, Адмиралтейство, Исакиевский собор. Прохожу мимо Дворцовой площади…

— Вот именно, что 'прохожу мимо'! — не удержавшись, съязвила Вера, встряв между ними. — А вот развилку Невы ты никогда не 'проходишь мимо'. Ты об неё разбиваешься лбом — с разбегу! И чувствуешь, что дальше идти некуда. Только это и можно назвать настоящим Центром города. Невский проспект — что-то слишком растянутое, чтобы им быть. А Дворцовая площадь — словно проходной двор.

Задребезжал телефон. Марина дотянулась до аппарата, сняла трубку:

— Его нет. Не знаю. Звоните вечером, после девяти.

Положив трубку на столик, повернулась к Софье:

— Вот ты говоришь, Питер — свобода… Я и сама в нём это чувствую. Но у Москвы — своя свобода! Здесь свобода возникает из-за отсутствия логики. Множество изгибов и поворотов. Всегда можно нырнуть в какой-то одному тебе известный лаз. А можно и огородами — так, что путь окажется вдвое короче. Словно гора с лабиринтами ходов и норок, прорытых подземными жителями.