Выход где вход

Она будто угодила в ловушку. Яркие достижения не могли скрыть того, чем человек за них платит. Едва заметно, но упорно просвечивала подкладка: неврозы, страхи, сверхнапряжение, одиночество, зависимость от оценки. То, чем платили за жизненный успех, Вере было совсем не по вкусу. Но отказаться от заманчивых игрушек тоже не получалось. Ничего она не могла взять, и не могла бескорыстно порадоваться за другого… Всех подозревала и выискивала чужую неудовлетворённость даже там, где человек, казалось бы, жил в ладу с собой.

Вот разве что Софья… Вере на минуту представилось, что, может, вот где открывается путь к независимости, к достойной жизни. Ну, и пусть Софья живёт бедно, зато сама себе хозяйка, занимается любимым делом! Впрочем, и тут своя оборотная сторона — болезни, безденежье и опять же одиночество… Нет, не спасла бы Веру диссертация. Наблюдая за Софьей, она вдруг отчетливо поняла, что занятия 'умственным трудом' уже не способны её увлечь. И библиотека не поможет — ходи в неё, не ходи… Упражнять интеллект Вера больше не видела смысла. В молодости — да, это казалось зачем-то нужным и ценным. А теперь, после вороха историй с клиентами, зрелища пошатнувшихся судеб, распадающихся семей и множества других неурядиц, она убедилась, что настоящая жизнь течёт далеко за пределами интеллекта и совсем по другим законам.

Люди на Вериных глазах часто действовали себе во вред, вопреки собственным убеждениям и установкам. Для того чтобы сдвинуть их с места или спасти сделку, требовался не интеллект, а звериная чуткость, способность схватывать суть происходящего нутром. Ну, и готовность положиться на это внутреннее 'руководство' — вопреки разуму и страху… Но в душе Вера и от риелторства выла. Тогда что же ей надо-то в жизни? Куда деваться, если за что не возьмись, — всё не по тебе, а заново начинать уже поздно?

Она вспомнила, как напустилась на Кита в китайской чайной. Мысленно увидела себя, взахлёб и рагорячённо спорящую с ним. Тогда Вера самоуверенно твердила о возможности влиять на других — в ответ на вздохи напарника о недоступной загранице. А к концу того же дня сдулась, словно проколотая шина, и чувствовала себя полным ничтожеством…

'Что же, что может служить нам ориентиром? — мысленно прикидывала Вера. — Довольство человека собственной жизнью? Ну, таких 'довольных' — кругом тьмы… А копни глубже, и окажется, что почти все силы брошены на отвлечение — чтобы заглушить в душе ноющее чувство неудовлетворённости собой. И даже не чем-то конкретно люди недовольны, а просто непонятно откуда внутри с годами разрастается дыра. Расщелина, из которой дышит пустотой… Полынья'.

Вера представила, что умри она прямо сию минуту, ничто в мире не шелохнётся. Ни на ком, кроме сына Петечки, это не отразится. Да и то потому, что он слишком мал ещё и во многом зависит от мамы… Но в целом нигде и ничто. Ну, Кит вздохнёт, но найдёт себе нового напарника. Ну, Марина погрустит, и будет жить дальше. Вера и не мнила себя настолько значимой персоной, чтобы претендовать на широкое внимание. Пусть мир себе стоит недвижимо. Однако утекать в песок, таять в воздухе, даже не успев почувствовать, что ты на самом-то деле 'был', - вот с этим невозможно смириться! Только ради этого Вера и барахталась, надеясь поймать в воздухе отгадку — как сделать так, чтобы не растаять вместе с первым снегом.

— Кстати, Софьюшка, — встрепенулась Марина. — Не знаю, успею ли до отъезда к тебе выбраться… Передавай привет Питеру! А то ведь неизвестно, когда теперь его увижу.

— Как же ты будешь без Питера-то? — разулыбалась Софья. — Вы же студенточками каждый год ко мне с Верой приезжали.

Ей так хотелось их снова объединить — хотя бы через воспоминания.

— Да уж, приезжали, — очнулась от мыслей Вера. — Прямо как в Мекку.

— К чему поминать такую даль! — отшутилась Софья, избегавшая восторженности даже по адресу любимого города. — У нас и поближе, чем Мекка, святыни есть.

Вера заупрямилась. В этом случае Софьин авторитет ей не указ. Заложив руки за голову и откинувшись на стуле, она мечтательно завспоминала:

— Эх, Питер, Питер… Наша интеллигентская Мекка! Вот говорят о нем 'северная Венеция'. А, по-моему, он больше похож на Париж. Когда видишь дом архитектора Лидваля… Марин, помнишь? Желтовато-горчичный модерн на красно-гранитном цоколе. Разноэтажные корпуса и симфония окон. По стенам расползлись барельефы в виде пауков, грибов, сов. Квадратный двор обнесён решёткой, а сквозь неё деревья на улицу тянутся. Я как увидела всё это поздней весной на фоне густо-синего неба, — ну Моне, совершенный Моне! Ожившая репродукция! Картина 'Бульвар капуцинов'. Там и открытое кафе неподалеку. В нём сидят прямо на улице — по-парижски.

— По-моему, больше на Писсарро похоже, — ухмыльнулась Софья, радуясь, что втянула Веру в разговор. — 'Бульвар Монмартр облачным утром'… Вот с этой картиной действительно по атмосфере есть что-то общее.

Ей показалось, что привычная Верина восторженность начала возвращаться. А там, глядишь, и обида потихоньку улетучится. Свыкнется она с мыслью о Маринином отъезде. Будет по-прежнему мечтать о подруге. Ждать её писем. Писать в ответ километровые трактаты с подробным изложением своих ежедневных мыслей. Лишь бы не погасшие глаза, которые Софья в первый же момент подметила у Веры. В молодости Вера могла жить только в состоянии пылкой увлеченности — как костерок, легко чахнущий без веточек. Если ей нечем было восхищаться, она это срочно выдумывала.

— С Парижем у тебя — поверхностное сравнение, — сразу воспротивилась Марина. — Ты же, Вер, судишь по картинкам, да по фотографиям. В самом-то Париже ты ни разу не была… Неизвестно, как там всё выглядит на самом деле.

— А знаешь, — грубовато перебила Марину Вера, чувствуя её правоту. — Это для русского восприятия очень типично — верить в образ. Обобщенная 'картинка' сразу передает суть, самое существо дела. Зачем блуждать по частностям?

— Вот потому мы и создать здесь ничего не можем, — сдержанно отозвалась Марина, — что пренебрегаем частностями.

Уловив Костины интонации и даже различив скрытые цитаты, Вера перешла в наступление:

— Ты готова уехать заграницу, потому что способна жить среди частностей — вдалеке от целостного, синтетического взгляда на вещи. А я — нет, — жестким тоном, как идейному противнику, отрезала она.

— Не знаю насчет целостного взгляда на вещи… Но, как любит повторять Костя, эта страна — не для жизни. Разве что — для философии, — ещё больше замкнулась в ответ Марина, теперь уже открыто ссылаясь на мужа.

Пусть Вера позлится. Если Костя прав, то не скрывать же этого — только потому, что кто-то бесится и подпрыгивает от одного упоминания его имени. Маринин голос зазвучал холодно и отчужденно. Никто друг на друга не бросался. Не кричал. Не бил тарелки. Но от взаимного холода, расползшегося по кухне, Софье стало не по себе. Она инстинктивно глотнула простывшего чаю, чтобы согреться.

— В этой стране тянет всеми способами 'ходить по краю' — колоться, запойно пить, обретать веру или, наоборот, отрекаться от неё и впадать в атеизм… Метать бомбы, устраивать революции. Стрелять в царя, бросаться на амбразуру и выдавать стахановские вахты, — с горькой насмешкой перечисляла Марина. — Здесь такое экстремальное ощущение жизни, как будто падаешь с парашютом и у тебя три минуты в запасе — на всё, про всё! А жить-то хочется по-человечески — спокойно, удобно.

Судя по интонациям, Марина была крайне задета. Мировоззренческие споры не слишком её волновали. Пусть каждый думает, что хочет. Но тон, тон, какой себе позволила Вера! Непримиримое выражение лица, колючие глазки, озлобление! Обычно Марина никому не позволяла так с собой разговаривать. Умела осадить обидчика одним взглядом. А уж выслушивать всё это от Веры, с которой она носилась, как с малым ребенком, — верх нелепости.