Выход где вход

— Ещё, говорят, он греческий алфавит изобрел.

— Кто? Сталин? — Кит сделал круглые глаза, оглядываясь назад в сторону скрывшейся из вида высотки.

— Да нет же, Кадм, фиванский царь… ну, тот, который сеял зубы. Есть легенда, что именно он изобрел греческий алфавит.

— Ну, алфавит кто только не изобрел, — понимающе ухмыльнулся Кит. — Я что-то слышал про Кирилла с Мефодием… А вот и твоя станция. Тебе пора ехать, а то к Амалии опоздаешь.

При упоминании о неумолимой Амалии оба огорченно переглянулись. Слишком высока была ставка в этой игре. Измученная покупательница обещала им лично накинуть сверху тысячу, если обмен получится.

— Ох, — сникла Вера. — Мне теперь и самой уже не верится, что дело с Амалией может сдвинуться с мертвой точки. Ты был прав. Совершенно гробовой вариант.

— Ничего, — приободрился Кит. — Все должно получится! Никуда от нас Амалия не денется! Переедет. Дочка её доконает.

Киту иногда неплохо удавалась роль идейного вдохновителя и 'организатора всех наших побед'. Но сейчас оба чувствовали, что уверенности взяться не откуда. Оптимизм выглядел наигранным. Вяло махнув на прощанье, Вера выбралась из машины и поплелась к метро.

У входа её чуть не сшибла с ног тётка с необъятной клетчатой сумкой, привязанной к тележке. Неподалеку гремел вокзал. И на подступах к метро попадалось всё больше поскрипывающих от натуги теток, нагруженных тележками, баулами, вязанками из сумок. Иногда они волокли на плече пару связанных мешков. Порой шли с рюкзаками.

' — Любопытно, — мелькнуло в голове у Веры после минутной вспышки раздражения, — почему все эти мешки и тележки тащат исключительно тетки? А дядек с вязанками и сумками почти не попадается? Наверное, 'тащить на себе' для наших теток — самый привычный способ существования. Раньше они раненых из-под обстрела выносили. А теперь, пока временное затишье, тащат сумки, чтобы хоть что-нибудь тащить'.

Тюков с баулами Вера на себе не волокла, но перебрав мысленно поток забот, поняла, что ничем от этих тёток не отличается. Такая же нелепая, упрямая, пробивающаяся сквозь любые заслоны.

Эх, до Голованово ещё с десяток станций метро. А на эскалатор, как на зло, не прорвешься! Толпа грозной тучей напирала, проталкивалась, буксовала. Время от времени непроходимые заторы образовывали те самые обширные тетки с баулами и тележками. Мужик рядом с Верой неприязненно уставился на клетчатую тушу сумки. И вдруг в сердцах пнул её ногой, видимо, надеясь протолкнуть вперёд побыстрее. Тетка, кажется, ничего не почувствовала, надежно укрытая сумкой. А вот Вера, с отвращением глянув мужика, не удержалась от нотации:

— Знаете, в Японии делают специальную 'куклу начальника'. Там подчиненный, если устает, может дубасить ее кулаками сколько угодно. Вы, по-моему, — не по адресу. Лучше дома подушку бейте, чтобы меньше злиться.

Мысленно породнившись с тетками по дороге к эскалатору, она не могла не защитить свою товарку. Мужик оторопело взглянул на нее. Раскрыл, было, рот. И Вера уже предвкушала, по какому адресу будет сейчас отправлена. Но наседающая сзади толпа разнесла их в разные стороны. Теперь Вера оказалась рядом с худенькой старушкой, из последних сил подпирающей себя палкой. А с другого боку ее прибило к замученной женщине.

Вскоре Вера, потная и раскрасневшаяся, уже тряслась на эскалаторе вниз — в недра затейливо изукрашенной мозаикой станции. Загрузившись в поезд, нервничая, то и дело поглядывая на часы, понеслась на встречу с Амалией и её дочкой.

В дороге Вера с опаской прислушивалась к своему нутру. Нет, не обед виноват, что-то другое… Эта тошнота внутри — не физического свойства. Может, зря она потащила Кита в китайскую чайную? После умиротворения и тишины чайного домика её теперешняя жизнь выглядела непереносимой. Уже не первый год Вера катила по наезженным рельсам с усталой обреченностью. Отвращение к нелюбимому делу только накапливалось. Но в голове не было даже мыслей о переменах… Казалось, что постылый круговорот будней остаётся просто терпеть… терпеть… терпеть… Порой грезилось, что обстоятельства переменятся сами собой. Почему бы нет? Стала же она, того не ожидая, риелтором. Вдруг и ещё что-то непредвиденное случится!

Вера впервые почувствовала, что дружба с Мариной заглушала не затухающую боль. Просиживая часами на кухне у подруги, она словно бы жила её жизнь. И это давало возможность не жить свою… 'А какая она — 'моя'? — пыталась различить в перестуке колес Вера, прижавшись спиной к надписи 'Не прислоняться'. Как понять 'твоя' жизнь или 'не твоя'? И отчего неприкаянность скулит в душе вопреки кажущейся устроенности? В отличие от иных своих клиентов, вроде Ренаты, Вера жила в собственной квартире и даже называла её 'домом'. Но что с того? Внутри-то она оставалась тем же бездомным воробьём, каким чувствовала себя лет в шестнадцать…

Отъезд Марины выволакивал её из привычного укрытия. И сейчас, когда больше некуда будет спрятаться, как сумеет она перетерпеть ненавистную маету и тоскливую повторяемость? Вера чуяла, что на неё надвигается нечто катастрофическое, но пока не могла понять, чего боится. Нищеты? Старости? Одиночества? Ну, одиночество и без того всегда при ней… Жить с минимумом денег она почти привыкла. Так чего же ей заранее страшно — неужто умереть? Или умереть ровно так, как ей суждено, — без следа, без надежды на чью-то память?

На платформе, наткнувшись на Амалию с её дочкой, Вера поневоле стряхнула оцепенение. По привычке принялась изображать внимание и участливость. В Голованово уже почти не осталось не обсмотренных ими квартир. С трудом удалось наскрести две. Дверь первой открыла пожилая простуженная женщина интеллигентного вида, закутанная в шерстяной платок. Пятнистые и засаленные обои, иссеченный трещинами потолок, бесцветная плитка, напоминавшая об общественных туалетах, — всё это на фоне неисчислимых книжных полок и скудной мебели выдавало в хозяйке 'работника умственного труда', и поныне преданного профессии, избранной лет сорок назад. У дочки с порога стало безразличное лицо. Квартиру она осматривала в полглаза, заранее определившись с отношением. Амалия же двигалась с таким достоинством и самоуважением, что по ней не угадаешь — видит ли она хоть что-то вокруг себя. Из последних старческих сил эта дама старалась не расплескать переполнявшую её важность.

Балкончик был узким и маленьким. Вид из окон — прямо на склады магазина. И уж конечно, машины тут начинают разгружать часов с шести утра! Планировка и вовсе разочаровала: тесный коридорчик, вывернутая углом кухня с неудобным выступом. Метров много, а не повернёшься… Зато в каждой комнате и на кухне висели иконы. На тумбочке возле софы темнело евангелие. Полки гнулись под тяжестью книг по философии и истории церкви. Вера повнимательнее присмотрелась к хозяйке. Из-под платка на неё глянули прозрачные светло-серые глаза. Дохнуло покоем и какой-то… чистотой? Сухостью? Отрешенностью?

Вере почему-то показалось, что они здесь не нужны. Не то, чтобы Амалии квартира не подходит… хотя она ей, разумеется, не подходила. А что не стоит отнимать время у хозяйки. И она поскорее взялась за ручку двери, как бы давая сигнал Амалии и дочке.

— Спасибо Вам большое, что нашли для нас время! — с чувством произнесла Вера на прощанье.

Ей хотелось вложить в эти ничего не говорящие слова как можно больше тепла и уважения. Хозяйка сохраняла серьезность и не улыбнулась.

— А что — ничего, — протянула Амалия в ожидании лифта, с вызовом глянув на дочку. — По-моему, неплохая квартира.