Страница 39 из 42
Безголовый попытался меня схватить, но наткнулся на журнальный столик и упал.
— Ну, ты даешь, — пробормотала у меня в руках голова. — Наглец, однако.
Я выскочил в коридор и помчался к лестнице.
Если вы когда-нибудь носили в руках человеческие головы, вы согласитесь, что это очень неудобно. Одной рукой я закрывал Олегу глаза, другой поддерживал его голову под затылок. Ресницы его щекотали мне ладонь, затылок был колюч.
— Вот паразитство, — сказала голова. — Чтоб я когда-нибудь еще это сделал…
— Зря ты рассчитываешь на "когда-нибудь еще", — тяжело дыша на бегу, ответил я. — Сейчас я расскажу всё ребятам — и ты будешь не нужен. Тебя сдадут в утиль.
— Не расскажешь, — возразила голова.
Позади меня послышался топот.
Я оглянулся — безголовый, раскинув руки, широкими прыжками бежал за мной.
Наткнулся на стену, отскочил, еще раз наткнулся.
Я выбежал на лестничную площадку — и остановился как вкопанный.
Лестницы не было.
Лестница обрушилась в тартарары.
Бетонная площадка с оборванной арматурой висела над пустотой.
Далеко по ту сторону бездны оранжево светились незастекленные окна вестибюля.
— Ну, что, добегался? — спросила голова. — Надо было учиться летать. Очень полезно для таких, как ты, авантюристов.
— Ребята! — крикнул я. — Сюда, ребята! Смотрите, что я вам принес!
От волнения я потерял бдительность, голова в моих ладонях провернулась — и Олег впился зубами в мой палец с такой яростью, что я взвыл.
Безголовый был от меня уже в двух шагах. Он протянул ко мне руки и сделал последний прыжок.
Я инстинктивно присел — и тело нашего куратора, перелетев через меня, рухнуло с десятиметровой высоты на заваленный бетонными обломками пол.
— И что ты этим доказал, придурок? — прохрипела голова (что дало мне возможность высвободить укушенный палец). — Испортил аппаратуру — и ничего больше. У нас же полно запч-ш-ш…
Последнее слово прозвучало со сдавленным свистом.
Я наклонился, посмотрел вниз.
Безглавое туловище лежало ничком.
Потом оно зашевелилось, привстало на четвереньки.
Я поднял голову куратора, как футболист, вбрасывающий аут.
— Ты не сделаешь этого, Лёха, — прошипела голова. — Не надо.
И я не решился. А вы бы решились? Только не спешите с ответом.
Я поставил голову на площадку у своих ног, обернулся — и оцепенел.
За спиной у меня стоял Иванов.
Лицо честного тренера было искажено гадливой гримасой.
— Ты стал опасен, Алексей, — тихо, но внятно сказал Иванов. — Ты вынуждаешь нас принять экстренные меры. Осмелюсь напомнить, что раньше мы никогда этого не делали.
Он положил мне руку на плечо — и, вспыхнув белым огнем, я превратился в свой собственный негатив.
93
Очнулся я у себя в комнате, живой и невредимый.
Я лежал на тахте поверх одеяла в свитере, вельветовых брюках и кедах. В комнате был приятный утренний полусвет.
В первую минуту мне показалось, что я у себя дома и что сейчас откроется дверь и войдет мама.
Войдет и по своему обыкновению скажет:
— Пора вставать, засоня.
Но за окном тускло белел покрытый снегом купол, сквозь него просвечивало белесое зимнее солнышко.
Я сел, огляделся — и не узнал свою комнату.
Где мои шкафы с хромированными ручками? Где подарок от ЮНЕСКО — стеклянный столик? Где лаковая ширма со знаками Зодиака?
Всё пропало, всё растаяло, как мираж.
На месте сатанинского модерна стояла та старомодная рухлядь, которую я здесь увидел в тот первый день: шифоньер, кушетка, трельяж, всё ободранное и зашарпанное.
В шифоньере висела моя старая одежда, на полу стояла дорожная сумка, с которой я сюда прилетел. Униформенные куртки с эмблемами тоже исчезли.
Зато серые валенки были на месте.
Видно, братья по разуму окончательно сняли меня с довольствия.
Не знаю почему, но мне стало обидно: как-то это не по-людски.
Впрочем, чего еще ждать от не-гуманоидов? Птицы не умеют краснеть.
Я подошел к двери, толкнул ее плечом: безрезультатно.
Пошарил дистанционкой — глухо.
Подошел к окну, попробовал его открыть — никакого эффекта.
Капитально меня здесь запечатали. Как Эдмона Дантеса.
А сами теперь проводят с ребятами тест на солидарность.
И я не могу этому помешать.
У меня остается только один вариант: вернуться домой — и рассказать всё Навруцкому.
Конечно, эта история не совсем по его профилю, но думаю, Аркадий Борисович за нее ухватится: как же, сенсация века.
Пусть средства массовой информации поработают. Заголовки на первых полосах:
"Злонамеренные птицы".
"Преступная стая".
"Космические расисты".
Или что-нибудь в этом роде.
Сад за окном был неузнаваем: пальмовые листья поломаны, дорожки усыпаны ветками и грудами пожухлых цветов, трава почернела, вода из бассейна ушла, и на его сухом бетонном дне валялись расколотые кокосы.
Я стал собирать свои манатки: а что еще мне оставалось делать?
Укладывать вещи — занятие грустное, даже если уезжаешь оттуда, где тебе надоело.
Я открыл сумку, запихал в нее свои личные вещички, включая и валенки: не оставлять же их на поругание компрачикосам.
Хотел было прихватить с собой пару-тройку казенных книг, но раздумал: опять начнут перемывать косточки, попрекать заглаза в стяжательстве, рвачестве и вещизме.
Но самоучитель немецкого уложил: это был мой заказ, я на него тратил свою личную психическую энергию.
Потолкался еще разок для верности в дверь, сел на скрипучий стул и задумался.
Если так всё здесь круто решается, то и в голове моей должны произойти необратимые изменения: я наверняка утрачу способность читать и передавать мысли, разучусь выдумывать вещи, лечить чужие хвори, позабуду немецкий язык…
Да что там язык: они сделают так, что я всё позабуду.
Ни к чему им свидетель их бесчеловечных опытов над земными детьми, да еще свидетель, знающий о проблемах птичьего царства.
Позабуду мнемонику с эвристикой и автогенкой.
Опять ко мне вернется нетвердое знание таблицы умножения.
И журналист-международник Навруцкий никогда ничего не узнает.
Нет, уважаемые, этого нельзя допустить.
В сумке у меня лежала общая тетрадь в клеточку, совершенно чистая: я привез ее из дома, но до сегодняшнего дня она была мне без надобности.
Вынул тетрадь и шариковый карандаш, сел за стол.
Карандаш не хотел писать: видно, паста засохла. Вот незадача!
Минут, наверно, двадцать я рисовал на первой странице невидимые загогулины, пока наконец карандаш не расписался.
Только бы успеть, только бы не помешали.
94
Не помешали. Успел.
Точнее, почти успел: начал с объявления на столбе, исписал двадцать две страницы и дошел до теста на солидарность. Всё, конечно, конспективно, без подробностей.
Но вот спрятать тетрадь в сумку времени не хватило: дверь без стука открылась, и в комнату вошел биоробот Олег.
С головой на плечах, подтянутый и аккуратный. Пуловерный и галстучный.
Настолько галстучный, что всё происшедшее между нами казалось теперь каким-то дурным тяжелым сном.
А может быть, мне действительно всё это приснилось?
— Нет, — сказал Олег, бросив беглый взгляд на тетрадь, — не приснилось. Капитально ты меня вывел из строя. В регби когда-нибудь играл?
— Даже не знаю, что это такое, — ответил я. — Больно было?
— Нет, конечно. Куклам не бывает больно. Но морально тяжело.
— А вот у меня рука болела, — сказал я. — Ты мне чуть палец не откусил.
— Да, но я втык получил, а ты нет, — возразил Олег.
— Втык? От кого?
— От самого Егорова.
— А за что?
— За школярские шалости, вот такая формулировочка. С кем поведешься — от того и наберешься. Сперва учителей отключаем, потом кнопочки им на стул начинаем подкладывать, потом вообще теряем голову, как последняя шантрапа…