Полукровка

Узкая полоска приоткрытой двери сереет рассветом. Это правда? ЭТО – БЫЛО? Это правда, обреченно возражаю глупой надежде на чудо, правда, вот полосы света на полу, это свет от фары, и голос Яси, осипший, неузнаваемый, и другие голоса, деловитые, потерянные, злые людские голоса. Это правда, такая же правда, как то, что меня успели из спальни вывести, и сижу я сейчас на свернутой циновке в коридоре, а руки мои кто-то свел за спиной в мертвом захвате – Винт, кто ж еще, от него одного во всем поселке так пахнет изношенной проводкой. Это правда, и что теперь?..

Из спальни выскочила Анке с охапкой резко пахпущих кровью тряпок, притормозила, ожгла меня бешеным взглядом и тихо, неестественно тихо, и спокойно сказала:

– За такие дела в землю живьем закапывать, а с ней еще возятся, лечат ее, нелюдь поганую. – Она заморгала часто-часто, я необычайно четко видела ее лицо, блеклое и нахмуренное, она передернулась вдруг вся, заплакала – и медленно, загребая ногами, пошла к выходу; глаза зацепились за нее и не могут оторваться, а голову повернуть что-то мешает.

Смотри – забавно…

Правда, смешные эти прах из праха!

Кто-то – Алик, наверное, от рук так и несет нагретой фарой, – разжал мне зубы и влил в рот воды. Я попыталась проглотить, закашлялась, вода пошла в нос, мне пригнули голову к ногам и заколотили по спине… и, после мгновения удушья, я снова стала собой.

Наверное, у меня все-таки крепкие нервы. Я не завыла, не завизжала и даже не заплакала. Я сумела сдержаться. Может, потому, что после ощущения присутствия Повелителя сил во мне не осталось? Только тишина и опустошение… Степаныч делает что-то с моей головой, наверное, Анке об этом и говорила, а за ухом здорово дергает, и как я до сих пор не чувствовала… Я хотела спросить, что там, но спросить не получилось, зазвенело вдруг в ушах, громко, все громче и громче, я замотала головой…

…Холодная вода казалась даже противнее обычного, но я выпила и по-глупому обрадовалась, что выпила. Меня поставили на ноги и вывели на улицу. Уже светло, оказывается, час после рассвета, а то и больше. Холодный ветер пахнет жухлой травой и далеким снегом.

– Очухалась? – спросил Степаныч.

Я вдыхаю ветер и вслушиваюсь в тишину. Тишина немирная, злая – потому что вокруг стоят пахнущие кровью люди. Чужие. Эта ночь разделила нас, их и меня. Они смотрят на меня не так, как смотрели бы на своего, оскверненного преступлением. Нелюдь поганая, вспомнила я Анкину классификацию. Все они так считают. Ну, уж наполовину они точно правы.

– Очухалась, – согласилась я.

– Теперь прощенья запросишь? – выплюнул Дед. Он стоит почти напротив, и на темном лице ясно читается отвращение.

– Дед, ну ты что, в самом деле… – Степаныч сморщился, хотел, кажется, еще что-то сказать, но только махнул рукой.

– А ничего. – Дед сплюнул себе под ноги, сунул, сгорбившись, руки в карманы, и продолжил поспокойнее: – Ты, Илья Степаныч, у нас вроде судьи, так уж сложилось, и до сих пор ни у кого претензий не было, но сейчас не тот случай. Нелюдь она и есть нелюдь, чего с ней разбираться? Она тебе сегодня наплетет сто двадцать оправданий, а завтра невзначай брюхо вспорет.

– Верно! – крикнули вразнобой сразу несколько голосов. Я не прислушиваюсь, чьи. Эти люди сейчас в шоке, а у людей шок часто переходит в бешенство. У них защитная реакция такая. Мне, наверное, легче, чем любому из них: у меня в критических ситуациях эмоции притупляются, эмоции придут позже, задним числом, а сейчас, кажется, только и работает, что осознание фактом. Хотя что уж тут осознавать, зря я не ушла тогда, послушалась Алана, растаяла… от Ясиной доброты растаяла, а теперь…

– Тихо! Тихо, люди. – Степаныч поднял руку, и крики почти сразу сменились тишиной. – Не надо шуметь. И не надо опускаться до показательных казней. Я отведу ее в степь. А вы лучше помогите Алану. Ус, можно твой пистолет?

Одноглазый пилот протянул Степанычу оружие. Армейский восьмизарядник образца начала века, машинально отметила я.

– Слышь, Степаныч, не ходи один. Кто ее знает, кошку эту, еще взбесится.

– Я с ним пойду, – посунулся вперед Алик. – У меня не побесится.

– Пошли уж, что ли… – Степаныч легонько подтолкнул меня в спину.

Я смогла сделать один только шаг. Крошечный совсем, короткий шажок. Мне стало страшно, так страшно, что двинуться дальше оказалось просто невозможно. Ведь люди впереди – не люди вовсе, а загнавшая добычу стая хищников, и добыче – мне! – некуда бежать из почуявшего запах крови кольца. Шерсть моя вздыбилась, – для меня ли такая паника, мои предки сами были хищной стаей, сами загоняли добычу!

– Еще скалится, зверина!

– А Степаныч-то хорош, цацкается с ней!

Мое сознание выхватывало из тихого ропота отдельные фразы, но понимала ли я, о чем в них речь, не знаю. Разве можно понять, о чем рычит хищная стая?

– Зря вы, мужики, их отпускаете!

– Может, и зря, а порядок должен быть. Слово капитана, сама понимаешь…

– Не хочу я понимать! Мы не на корабле! Да я ей за Яську самолично! – Именно этот крик прорвал державшие людей в рамках шлюзы. И – не знаю, скольких из качнувшихся ко мне мстителей я покалечила бы в нерассуждающей ярости самозащиты, не знаю, но меня не уложили бы легко! – вот только во мне, в хранившей до сих пор мой рассудок оболочке из отрешенности и посторонних мыслей, тот же крик тоже стронул что-то, и я едва удержалась от горестного воя, такой виной и таким безнадежным отчаянием обернулись вдруг осевшие в памяти обрывки ночного кошмара. Да ведь я за Ясю любого бы в когти взяла! За Ясю… Яся одна была здесь по-настоящему добра ко мне, Яся и Алан…

Я подавила первый инстинктивный порыв – защищаться, пока не поздно. Это оказалось очень просто – стоило лишь закрыть глаза, чтобы не видеть поведенных яростью страшных рож, закрыть глаза и вспомнить Ясю. И сказать себе – эти люди любят Ясю, как и я. И она их всех любит.

Да, это оказалось просто, а на протесты инстинкта самосохранения времени не оказалось. И ничего больше от меня не зависело. Защитишься, пожалуй, когда тебя держат в десять рук. Что же касается разумных доводов… кто здесь может похвастать ясностью разума? Как говорил кто-то в прежней моей жизни – вспомнить бы, кто! – «потерявших просят не беспокоиться».

С этой глупой, неизвестно чьей фразой я и отключаюсь.

У тебя не получилось.

Вижу.

Не огорчайся. У тебя все впереди. Почему она не защищалась?

Это называется «мораль». Или, по-другому, «совесть».

Глупая вещь.

Верно. Пойдем, хватит на сегодня. А дальше? Дальше не будет ничего интересного. Сейчас я их успокою.

Зачем?

Эта особь еще нужна нам.

Брезгливое недоумение, отдавшееся пронзительной болью в глубине черепа, окончательно вышибает меня из сознательного состояния.

Да было ли это? Яся, страшные, не похожие на человечьи, лица моих знакомых и приятелей, равнодушные голоса в голове… голоса Повелителей…

Бурая пыль перед глазами, пыль щекочет вибриссы, и запах пыли перебивает всё… устойчивый, основательный, привычный запах… запах жизни, запах этого мира… этого? Почему – «этого»?

– Я не сплю? – на всякий случай спросила я.

– Какой уж тут сон, – непривычно тоскливым голосом отозвался присевший рядом Алик.

Какой уж тут сон, мысленно повторила я, разве в одном сне случается столько страшного? И так пакостно тоже бывает лишь наяву. И все же…

Какая-то неправильность грызет мозг. Почему Алик отводит глаза? Почему вокруг никого? И почему я живая? Я помню страх. Жуткий, вязкий, безумный страх, а потом – спокойная уверенность в собственной смерти.

– Алик, что было?..

Я спросила – и тут же вспомнила. Все. Почему же я жива? Чтобы пригодиться Повелителям?

Я попыталась встать, и крошечное движение отдалось такой болью, что я, не удержавшись, зашипела сквозь зубы. Разозлиться бы сейчас, наверняка сил бы прибавилось! Но так пусто на душе, что злости просто неоткуда взяться…