Корунд и саламандра

— Вставай, — бросает сквозь зубы Тенги.

Я поднимаюсь на ноги. Не сразу: меня шатает, словно пьяного, и ноги подгибаются. Но я встаю. Я — воин Двенадцати Земель. Сопляк, ничему не успевший научиться и ничего не успевший совершить, остолоп, капитаново горе, но — воин. Гляди врагу в лицо и не отводи глаз. Правда, лица всадника не разглядеть, весь он — черным силуэтом против слепящего утреннего солнца, и я смотрю дальше — в блеклую голубизну неба. Тишина, летняя степная тишина: ветер, кузнечики и — где-то высоко — жаворонок. Что ж, враг, ты сделал мне хороший подарок.

— Не туда смотришь. Повернись.

Я оглядываюсь. Там, дальше, степь меняется. Там пырей и камни. Я понимаю. Ты умен не по годам, Тенги. Это страшно — взглянуть заранее на уготованную тебе смерть. Это умно — дать пленнику время прочувствовать детали казни в воображении. Это будет долго: такие каменистые островки невелики, а вокруг — ковыль и мягкое разнотравье. И не в обычае ордынцев пускать смерть пленника на самотек, ведь его скальп должен украсить уздечку победителя, а не волочиться по степи за диким конем. Ты умен, Тенги, из тебя выйдет куда лучший вождь, чем из твоего старшего брата.

— Выбирай. Туда? — Взмах плетки в сторону камней. — Или в лагерь?

— В лагерь, — хриплю я. Шенкеля, короткий свист… рывок… ох, руки!

Пырей и лисохвост. Полынь. Ковыль. Резкий запах крови от изодранных о сухую землю рук, они огнем горят, руки, все, от сжатых кулаков до плеч. Терпи, Серый. Вспугнутые кузнечики бьются о голую грудь. Степь и скорость. Хочется смеяться — и плакать.

Лагерь. Пинок под ребра: встать. Встать. Я смогу.

— Он будет говорить, Вагри!

— Да? Ну, говори, падаль!

— Говорить? — переспрашиваю я. — А что, тебя уже заинтересовали суслики?

Сын вождя прожигает яростным взглядом младшего брата.

— Он сказал «к лагерю», Вагри, — оправдывается растерянный Тенги.

— Ну да, сказал, — подтверждаю я. — Ты же сам предложил выбрать направление, ну я и выбрал. Да, прости, я забыл поблагодарить! Скачка была хороша, спасибо. Мне понравилось.

Прав был капитан! Что за дурь толкает меня на рожон? Вагри отвешивает братишке полновесную оплеуху, их дружки хохочут, и я хохочу вместе с ними. Пусть побесятся. Я честно тяну время, ты уж не обижайся, Лека, мой принц. Сегодня моя очередь тебя прикрыть.

Вагри властным жестом останавливает веселье.

— Понравилась скачка? — цедит сквозь зубы. — Еще скакать хочешь? Хорошо. Скачи, Тенги. А мы погонять станем.

Тенги, яростно взвизгнув, трогает коня. Бедный, думаю я, и отдохнуть не дали. Впрочем, Тенги не торопится: дает старшему брату время огреть меня плеткой. Дает мне держаться на ногах, бежать… и на том спасибо, враг! Визг, хохот, вой… ордынское веселье, пропади оно пропадом! Кто лучше нацелит удар… я слыхал о таких развлечениях. От Вагрика и слыхал. Аркан и плети… долго не продержусь. Это уже не допрос — казнь. Из тебя не получится вождя, Вагри, тебя слишком легко раздразнить. Ничего… пока я могу бежать, надежда остается. Когда упаду, будет хуже. Когда упаду… и все-таки я победил тебя, Вагри… я победил…

— Опять в переделку попал?! — Серж хватает меня за плечи, трясет… Я едва удерживаюсь, чтобы не заорать. Плечи огнем горят.

— Вовремя вышел, — хриплю я.

— Оно и видно, — перебивает Серж. И, распахнув дверь, кричит в темную дыру коридора: — Эй, кто-нибудь! Брата лекаря сюда, живо!

— Зачем?..

— А вот зачем! — Серж сует мне под нос руки… Ладони его измазаны кровью. — Нечистый тебя побери, Анже! Ты хоть соображаешь, когда надо остановиться?!

— Я вовремя вышел, — снова шепчу я.

— Я вижу! Давай раздеваться… Что там стряслось, Анже?

— Орда… набег.

— И Серега твой попался? А ты — нет, ты скажи, ты, в самом деле, не мог раньше выйти?! В мученики захотелось? — Серж стаскивает с меня одежду и ругается не переставая. — Чего ты головой мотаешь?! Всякую осторожность потерял! Нет, ты скажи, тебе прошлого раза мало показалось?

— Перестань, Серж! — Я привстаю. Серж выдергивает из-под меня подол, и я вижу его лицо совсем близко. Сердитое до жути. — Серж, ну прости. Я ведь сразу вышел, когда стало по-настоящему опасно…

Вбегает брат лекарь, охает, хлопочет, а Серж, совсем уж помрачнев, говорит:

— Потому и нет о Сереге ничего в сказании, друг Анже. И, знаешь ли, хорошо, что ты не вздумал подзадержаться там еще на пару минут.

— Я вернусь туда.

— Что?! И думать не смей! Много воли взял, вот что!

Я не отвечаю. Потому что Серж ляпнул не подумавши… он просто испугался за меня. Понятное дело — он ведь не знает, что их спасут. Обязательно спасут — так сказал Сереге капитан, а я ему верю.

Но, конечно, сначала я вернусь к Леке. Потому что о нем в сказании есть.

Дорогу к Лисьей балке, в рассветном мареве, стремя в стремя с ордынцем-вождем в голове вражеского отряда, не забудет Лека никогда… даже если будет у него это самое «когда», даже если доживет он до немыслимой старости! Даже если захочет забыть — не получится. Не уйдут из памяти ни смертное напряжение, с которым стараешься поймать знак о Сереге, ни навязчивая мысль — есть ли на Лисьей в самом деле засада. И уж тем более не забудется отчетливое ощущение, что жизнь твоя подвешена на паутинке и оборвется, как только ордынец распознает обман.

Но сейчас не до того, что будет вспоминаться потом. Сейчас — помнить, каждый миг помнить, что ты — сломлен. Потому что если вождь в этом усомнится… тогда все, что ты вытерпел, было зря.

И — будь что будет.

Леке повезло: его не потащили с собой на засаду. Ордынцы не рискуют добычей попусту. Когда он буркнул, ткнув рукой вперед: «Вот она, Лисья, видите, там камыш и верба, как раз за той вербой тропа к воде», — вождь подозвал одного из воинов и приказал отвезти пленника в стойбище. Пленник, конечно, не понял приказа, испугался, заканючил: «Не убивайте», — и долго еще, трясясь в седле со связанными руками и свежим рубцом от плетки поперек спины, слышал за спиной гогот ордынцев.

И, понурив голову и чуть слышно всхлипывая, до конца разыгрывая сломленного, отчаянно вслушивался в идущие от амулета ощущения: как там Серега? И тянул, тянул, тянул на себя его боль… не спорь, Серый, тебе силы нужней… держись, только держись…

Стойбище встречает его насмешками. Лека кидает исподлобья опасливые взгляды по сторонам, думает: к Минеку повезут или сразу к вождю в палатку рабом? Удача снова не подводит: спихивает конвоир с коня прямо через ограду в пустой овечий загон, и Минек вскакивает навстречу.

Лека изворачивается, принимает землю боком и перекатывается, гася удар. Даже, кажется, ничего не сломал… Поднимается на колени, мотает головой.

— Живой, — восторженно шепчет Минек. — Гляди, живой! Ну, малый! Погодь, развяжу…

Минек плюхается на колени рядом с Лекой.

— Погоди, тебе ж неудобно так. Щас… встану… — Лека напрягается, лицо становится сосредоточенно-каменным.

— Да не надо, управлюсь! Как там?

— Не знаю. К Лисьей вывел, тут же обратно отправили.

— Засаду не заметили, значит?

— А она там есть, засада?

— А то нешто! А, ты ж не знаешь… Тут Серега твой объявился…

— Знаю… — Лека морщится, передергивает плечами.

— Ну так и подумай, зачем. Не иначе, должен был на Лисью их навести, если у нас не вышло, понял?

Минек распутывает хитрый узел, отводит Леку к поилке, плещет в лицо холодной водой.

— Еще, — просит Лека.

— Хочешь, окуну? — Минек всматривается в его лицо, отвечает сам себе: — Нет, лучше не надо. Ожоги плохие, малый. Дергает?

— Еще как…

Лека садится, прислоняется боком к столбу ограды. Минек поит из пригоршни, спрашивает: