Полонянин

У Соловья в гостях сытно и пьяно нам было. И бражки с груздями откушали, и мясца с хлебушком. С радостью витязь нас приютил. Рассказали мы ему про встречу с находниками. Про полонян поведали. На мою сторону в нашем споре витязь встал. Погорился, что его вместе с нами в том зимнем лесу не было.

– Да только и я бы супротив силищи булгарской не сдюжил, – сказал Соловей подгудошнику.

На том Баян и успокоился.

Без малого две седмицы у Соловья мы прогостили. Слякоть с распутицей у хоробра пересидели. А как только подсохло немного, да реки в берега вернулись, так и дальше отправились…

А дорога была неблизкая. Я на Буланом ехал, а Баян рядом пехом пер. Про булгар с полонянами давешних не вспоминали мы боле. Ссору затевать промеж себя не хотели. Пусть в малом каждый при своем остался, зато в большом меж нами разногласия не было.

Как-то на привале я у него плясовому бою учиться вздумал. И не стыдно мне было подгудошника наставником называть. А чего стыдиться, коли малой больше старшого в чем-то понимает?

– Покажи, – говорю, – ежели не устал.

– А с чего уставать-то? – улыбнулся он.

Бубен свой из сумы достал, кудрями тряхнул, бубенцами звякнул и пошел чесать пальцы о натянутую кожу. Бубен в его руках то ухает тяжко, то трелью птичьей разливается – даже не хочешь, а ноги сами притопывать начинают.

– Повторяй за мной! – сказал и начал отплясывать. Лихо у него получалось. Легко.

Повторяю за ним коленца мудреные. Ковырялки с разножками разучиваю. Только не шибко у меня выходит. Заплетаются ноги, с дыхания сбиваюсь.

– Тут все дело в том, чтоб с ритма не соскочить, – учит он меня. – Раз, два, три, четыре… нога вверх. Носок тяни. А теперь вниз, подскок, поворот, присядка… ладошкой по голенищу хлопни, чтоб супротивника с панталыку сбить. Иди сюда. Нападай!

Я и напал. И с дубьем на него кидался, и с мечом, у булгарина отобранным, лез, и ножом пырнуть пытался. Без толку. Вроде пляшет он. Вроде просто все у него выходит. Весело. Только после веселья этого мне лишь шишки с синяками на память остались.

– Запомнил? – он меня спрашивает. – Еще разок давай. Раз, два, три, четыре…

И снова я у него манеру перенять пытаюсь. Стараюсь. А он:

– Ну-ка не путайся! – на меня прикрикнет, и опять: – Раз, два, три, четыре…

А Буланый мой первую весеннюю травку щиплет. Иногда поднимет морду, на нас взглянет. Вздохнет и опять за мурушок с одуванчиками примется. Небось думает, что это на нас безумство весеннее накинулось. Два дурака на поляне пляшут. Один в бубен стучит, другой козлом скачет.

Повалился я в конце концов на землю.

– Все, – говорю. – Сил больше нет. Упрел. А Баян рядышком присел, смеется:

– Я же не неволю тебя. Ты же сам хотел.

– Хотел да не выхотел, – отвечаю. – Проще с мечом крутиться.

– Тебе, может, и проще, а мне бубен боле по нраву. Не люблю я оружие. Злое оно.

– А откуда у тебя эта наука веселая?

– Иногда, – пожал он плечами, – кажется, что я с этим родился. А на самом деле человек один научил.

Ну а кое-что уже после сам додумал. Я же по пирам да свадьбам хожу. В разных землях бываю. Присматриваюсь, как народ свою удаль выказывает. Что-то на ус наматываю. Что-то само понимается. Без пляски праздников не бывает.

– Да, – рассмеялся я. – На ус, говоришь, наматываешь? А усов-то еще и нет у тебя!

– Это точно, – закивал он. – Никак не растут, заразы.

– Ничего, – сказал я и встал. – Еще вырастут.

– Продолжать будем? – вскочил он.

– Нет уж. Хватит, пожалуй. Дальше трогаться пора.

И вот наконец-то выбрались мы на притоптанную дорогу. Глядим – мужик-огнищанин возом правит. На возу бочки, за возом стригунок [82] бежит. А мужик вовсю глотку дерет. Песню дорожную поет. И так сикось-накось у него получается, что Баян скривился, точно сливу недозрелую разжевал.

– Никак мне такого не вытерпеть, – сказал и наперерез огнищанину бросился.

– Погоди, – остановить я его хотел. Не успел.

– Скажи, добрый человек, – с поклоном к огнищанину Баян обратился, – далеко ли до славного града Мурома?

Испугался было мужик. Песней поперхнулся. А кто бы на его месте не перетрусил? Едет он, никого не трогает, кобылу свою понукает, душу радует, а тут из бора на него наскакивают. Натянул огнищанин вожжи. Кобылка его чуть из хомута не выпрыгнула. Оглобли кверху задрались. Встал воз посреди дороги. А мужик кнут в руки, дескать, подходи, приголублю!

– Эй! – закричал ему подгудошник. – Ты кнут-то опусти. Стегаться вздумаешь, тогда пеняй на себя.

– Не подходи, лихоимец! Засеку! – в ответ ему мужик.

Тут и я из леса на Буланом выехал. Увидал он меня, кнут в сторону отбросил.

– А я чего? Я ничего вообще, – как-то сразу огнищанин сник.

– То-то же, – сказал Баян.

– Ты, случаем, не в Муром спешишь? – спросил я мужика.

– А то куда же, – закивал он. – А вы, случаем, не тати лесные?

– Мы люди вольные, – ответил Баян, – но делами злыми не промышляем.

– Ага, – кивнул мужик и переспросил громко: – Так вам в Муром надобно?

– Он что? С глушью, что ли? – пожал плечами мой сопутник.

– В Муром по этой дороге вам ехать. К вечеру тама будете, – прокричал мужик.

Потом повернулся к Баяну и головой замотал:

– Не, не глухой я. Просто слышу плоховато.

– Это заметно, – рассмеялся Баян. – Песню-то эвон как испохабил.

– Ась? – огнищанин сощурился, словно так ему лучше слышать было.

– Карась! – в тон ему ответил подгудошник. – Пошли-ка, Добрый, – сказал он. – Сдается мне, что он не только на ухо, но и на голову туговат.

Подхватил он Буланого под уздцы и вперед зашагал.

– Сам дурак! – крикнул нам вслед огнищанин. – Ишь распрыгались тут. Кузнечики.

Мы при этих словах чуть от смеха не лопнули.

– Неужто у них все тут такие? – посмотрел на меня Баян.

– Не приведи Даждьбоже, – сказал я ему.

Теперь понятно, почему говорят, что у муромов уши хлебные, – вздохнул разочарованно парень.

– А я-то думал…

– Не похож он на мурома, – успокоил я его. – По-нашему чисто говорит. И одежа на нем нашенская.

Богумировых потомков, сразу видать. Либо из северян он, либо из радимичей. Только что в этой земле радимичи делают?

Порядком мы уже отошли. Слышим, воз снова тронулся, колесами заскрипел.

– Может, вернемся, – предложил Баян, – да расспросим его?

Только вертаться мы не стали. Над дорогой опять полетела песня огнищанина, а это было для парня хуже ножа вострого.

– Добрый, – жалобно подгудошник на меня взглянул, – давай я к тебе снова за спину сяду. Да Буланого твоего поторопим, не то у меня не хуже этого, – кивнул он назад, – уши внутрь завернутся да хлебными станут.

– Садись, – пожалел я Баяна.

Не обманул тугоухий. Вскоре мы и впрямь увидели деревянные стены стольного града Муромской земли. По всему было видно, что совсем недавно здесь произошло побоище.

Посад раскурочен. Одни дома по бревнышкам раскатаны, другие и вовсе палом пожжены. Только печи сиротливо торчат. Разор и запустение. Да еще гарью все вокруг провоняло. Но сам град, видать, взять не смогли. Выдержали осаду крепкие стены.

– Уж не тот ли долговязый жердяй тут войной прошелся? – то ли меня, то ли самого себя спросил Баян.

– Мало ли таких по землям бродит, – ответил я ему.

– Немало, – согласился он.

А вокруг ни души. Словно вымерло все. Или, может, забрали в полон посадских жителей? И от пустоты этой оторопь берет. Страх холодком противным спину морозит. Поежился я невольно, на Баяна взглянул. Ему, видно, тоже не по нраву эта тишина. Озирается. Насторожился весь, точно беду встретить приготовился. Идет рядом крадучись, готов в любой миг либо в драку кинуться, либо в бегство пуститься.

Вдруг как будто промелькнуло что-то. Или примерещилось? Нет, не морок это. Вон там как будто кто-то копошится. Вгляделся я – точно. Есть, выходит, живые.

82

Стригунок – годовалый жеребенок. Гриву у жеребят состригали и прятали в углу конюшни, чтобы домовой мог из волос гнездышко себе свить.