Полонянин

А пока люди своими обыденными заботами были заняты. Весна на дворе, тут особо не рассидишься. День единый целый год кормит. С утра раннего и до вечера позднего кружилово идет. Кто садом занимается, кто огородом своим, кто-то крышу подновить решил, а у кого-то забор покосился. Вон баба какая-то курам просо посыпает, а вон мальчишки гусей с реки гонят. А гусаки шипят, крыльями гордо хлопают, гусынь своих оберегают. Только мальчишкам не до гусиной гордости. Торопятся они, покрикивают на птиц, спешат в подворье, за ограду, загнать. Оно и понятно.

Стадо коровье по посаду идет. Пастухи кнутами щелкают. Ботала [79] позвякивают. А коровы мычат, на дойку просятся. Наелись молодой травы, теперь по хлевам им надобно. Чуть не бегом бегут, выменем покачивают, на собак посадских рогами помахивают. Передавят гусей, так несдобровать мальчишкам. Отдерут их отцы, матери заругают. А кому охота заруганным да побитым ходить?

Хозяйки на улицу высыпали, кормилиц своих зазывают:

– Прусинь, прусинь! Иди сюда, Зорюшка! Я тебе хлебца корочку приготовила, солюшкой его присыпала.

– Малютка! Ты куда мимо двора поперлась?

– Эй, Властимиловна, опять твоя говяда к нам в огород поперла! Ты когда ее ко двору приучишь?

– Вы бы лучше загородку бы поправили…

– Ты бы лучше бы хайло-то прикрыла бы…

Переругиваются хозяйки не по злобе, а ради развлечения. Коровушек своих приласкивают. И так при дедах их было, при прадедах, так и при внуках с правнуками продолжаться будет.

Жизнь вечерняя в посаде торопится, а я иду навстречу стаду не спеша. О лежаке, о сне крепком мечтаю. Но вдруг полоснуло мне что-то по глазам. Дремоту прочь прогнало. Я и не сразу сообразил, за что это взгляд мой зацепился. А потом даже подпрыгнул от неожиданности. Тавро знакомое разглядел. Коровенка идет. Мычит тихонечко, а на крупе ее крест с рыбой выжжен. Такой же, как у гонца с лихоимцем. Вот тебе и раз!

Словно привязанный, я за коровенкой поспешил. И куда только устаток, куда сон подевался? А коровка вдоль порядка прошла да на подворье завернула. А вместе с ней еще три да телка молодая, и на каждой то самое тавро.

Никто коров не встретил. Знать, к дому хорошо приважены. Чье же это подворье? Вот сейчас и узнаем.

Заглянул я за тын. Коровки друг за дружкой через двор протопали, в хлев зашли. А посреди двора, под навесом, мужик по пояс голый сидит и усердно ножи об камень точит. Согнулся, лица не разглядеть. А ножей у него много. Штук семь. И все разные. Одни поменьше, другие побольше. Шмурыгает мужик лезвием по камню, от усердия даже пот на лысине выступил. Видать, вражина для смертоубийства клинки готовит.

Я за рукоять кинжала схватился.

– Эй! Есть кто живой? – через забор кричу.

– Чего надобно? – Мужик от работы оторвался, на меня глаза поднял. – Чего тебе, Добрый? – спрашивает.

– Здраве буде, Своята, – говорю.

Узнал он меня, и я его узнал. Мясник это княжеский. Его это подворье, оказывается.

– И тебе здоровья. – Он встал, да так с ножом на меня и пошел. – Давненько не виделись. Ну, проходи, раз пришел.

– Да ладно, – говорю, а сам кинжал покрепче сжимаю. – Я и тут постою.

– Как знаешь, – пожал он плечами и руку с ножом в сторону выбросил.

Завертелся ножик в воздухе и в столб, что навес поддерживал, впился. Глубоко вошел, лишь рукоять задрожала.

– Ловко у тебя получается, – я ему говорю, а у самого мысль: «В меня бы кинул, не успел бы я увернуться…»

– А-а, – махнул он рукой, – баловство это. Еще мальчишкой выучился. Так ты хотел-то чего?

– Ключник меня к тебе послал, – ляпнул я первое, что в голову взбрело. – Насчет мяса свежего узнать велел.

– Во, – удивился мясник. – Я же ему позавчера три туши говяжьих отправил. Неужто сожрали уже?

– Не знаю, – дурачком я прикинулся. – Только я человек подневольный. Мне велели, так я и пошел. Думаешь, охота была к тебе переться?

– Скажи ему, что нету сейчас мяса. На неделе только скотники коровенку отберут. Тогда и резать будем. Пущай в тереме на каше пока посидят.

– Ладно, – кивнул я. – А у тебя, как я погляжу, тоже коровки имеются?

– Да, – сказал он.

– И к хлеву приучены. Сами дорогу знают.

– Это их Малинка приучила. У девок моих она в любимицах была. Умница. И молока, и телят вдосталь приносила. Только нету больше нашей Малинушки. – И вдруг вздохнул тяжело.

– Что случилось-то?

– Падеж случился, – снова вздохнул он. – Две коровы и бычок годовалый за седмицу убрались. И ведь главное – у соседей в порядке все, а у меня околели.

– Может, объелись чего? Или сглазил кто?

– Да нет, – покачал он головой. – Звенемир сказал, что не в этом дело.

– Так ты ведуна звал?

– А как же.

– И чего же божий человек присоветовал?

– Сказал он, что в тавро мое духи злые вселились. Дескать, все животины, которых я за последнее время жизни лишил, отомстить мне решили.

– А что за тавро? – насторожился я.

– Родовое, – сказал мясник. – Знак огня и воды на нем. Рыба и крест. Забрал его ведун на капище. Сказал, как очистит его от скверны, так вернет. И вишь, как случилось? Как только тавро со двора ушло, так падеж и прекратился. Дока Звенемир в своем деле.

– Ох, дока, – согласился я. – Так оно до сих пор у него?

– Угу, – кивнул головой Своята. – На капище перед кумиром Перуновым лежит. Очищается.

– Ясно, – сказал я. – Так ключнику мне сказать, что только на неделе свежатина появится?

– Да. Никак не раньше.

– Ладно, пойду я, а то уже темнеть стало.

– Бывай, да в гости захаживай, дорожку-то теперь знаешь.

– Непременно загляну. – И пошел я от Своятино-го подворья.

Спешил я. Забыв про усталость, к капищу торопился. Крепко в руке новую нить сжимал. И не нить, а канат целый. То, что Своята мне поведал, словно память мою освежило. Он мне про тавро и ведуна, а у меня лихоимец рыжий перед глазами встал. Вспомнил я, где видел его.

Тогда, на капище, на Солнцеворот. Помоложе он был. Бороденка рыжая лишь пробиваться начала. Потому и не признал его сразу. Он же все время рядом со Звенемиром был. И после, на ристании, когда витязи решали, кому с кем на мечах биться, он шапку с коштом ведуну подавал. Точно он. Еще радовался, что Путяте со Свенельдом только в самом конце встретиться придется.

Значит, не христианин он. Послух Звенемиров. Вот ведь как дело оборачивается. И гонец, выходит, тоже Перуну требы возносил.

Стемнело уже, когда я до капища добрался. От усталости уже ног не чуял. Оттого, наверное, и наглости своей даже подивиться не сумел. Никого не страшась, прошел через ворота, на которых туши свиные тогда подвешивали, и не остановил меня Семаргл, на перекладине вырезанный. Зашел я на капище. Тихо вокруг. Ни ведунов, ни послухов нет, лишь на краде перед Перуном костер горит. Огонь-то неугасимым быть должен. Видно, служка за дровами отлучился или придремал где до поры. Ну а мне это на руку.

Прошмыгнул я через требище. Вокруг крады обошел. К кумиру Перунову приблизился. Перед ним на земле молот Торринов лежит, ржой подернулся. Видно, давно его не чистили. А в свете костра ржавчина на кровь похожа, точно недавно молотом этим кому-то голову размозжили. Рядом еще куча добра навалена. Подношения Громовержцу. Ухмыльнулся я, вспомнив лабаз у Серафима в церкви. Повозиться пришлось, прежде чем я эту кучу разгреб. Глубоко Звенемир свою вину запрятал. Однако же я из настырной породы.

А вот и тавро мясниково. Длинная рукоять, а на конце крест с рыбой. Знак огня и воды. Потянул на себя. Звякнуло оно о скрыню окованную. И показалось мне, что Перун на меня сурово взглянул. Только мне его суровость как шла, так и ехала. Сложил я дары на место, чтоб незаметно было, что в них искали что-то. Уходить подобру-поздорову собрался, да удача мне на этот раз изменила.

– Эй! – окрик за спиной услышал. – Ты чего здесь?

Выходит, вернулся служка. На свою беду. Не раздумывая, да с разворота, да кулаком ему по мордам. Только дрова по требищу посыпались, да кровь из губ брызнула и в костре зашипела. Повалился служка, так и не поняв, за что это его.

79

Ботало – колоколец. Подвешивался на коровью шею.