Полонянин

– Заходи, – говорит, – тут нам никто не помешает. Зашли мы в клетушку. Он лампаду повыше поднял, чтоб света побольше было. А в клети добра разного навалено. Рухлядь мягкая, чаши золотые, сундуки какие-то.

– Да я смотрю, у тебя тут лабаз, – ухмыльнулся я. – Эка ты здесь ценностей накопил.

– От прихожан дары, – тихо сказал он. – Не мое это. Богово.

– Как на капище?

– На капищах ваших истуканам деревянным подношения приносят, а здесь Богу Вседержителю. От сердца, от любви большой люди жертвуют. А Богу это и не надобно. Он и так владетель всего, что в Мире есть. Если надо тебе, забирай, что душе угодно, добрый человек. – Он лампаду под потолок подвесил. – Только жизнь мою мне оставь.

– Не нужна мне пока твоя жизнь, и даров не надобно, – я ему. – Ты мне грудь свою заголи.

– Что? – не понял он.

– Одежу скидай.

– Ага, – кивнул он, а сам глазищи на меня вытаращил, не понимает, зачем мне его рубище понадобилось. – Ты мне только позволь горло промочить, а то дерет, спасу нет.

– Давай, – говорю, – да живее только.

Он корчагу с сундука руками трясущимися схватил и жадно пить из нее начал.

– Ты смотри не захлебнись. Оторвался он от корчаги испуганно.

– Вода? – спросил я у него.

– Нет, – замотал он головой. – Кровь Христова.

– Так ты кровопийца? – удивился я. Он только головой замотал.

– Вино мы так называем. Хочешь спробовать? – И корчагу мне протягивает.

– Ну, давай, – попробовал, а вкусное вино, забористое. – Сладко.

– Это от любви Боговой, -смотрю, он успокаиваться начал.

– Ты мне про любовь потом расскажешь, а пока скидывай одежу.

– Ага, – повторил он и стал стягивать с себя ризы черные.

– Слышь, Серафим? А чего это у тебя Перун на свято намалеван?

– Это не Перун, – он мне в ответ. – Это покровитель наш, Илия Пророк. Церковь эта ему посвящена. Икона с ликом пророка из самого Царьграда привезена. От патриарха Константинопольского.

Вот тебе раз. Я думал, что они в единого Бога веруют, а выходит, и у христиан свои покровители имеются.

Между тем стянул Серафим с себя одежу. Я ему на грудь посмотрел – чистая, только волосата больно, а знаков и клейм нет.

Я только в затылке почесал. Совсем запутался.

– Одевайся, – говорю. Тут он и вовсе оторопел.

– Зачем? – спрашивает.

– Чтоб не замерз, – рассмеялся я.

– Ага, – сказал он в третий раз и совсем ошалел.

– Вино я у тебя еще глотну? – спросил я, когда Серафим оделся.

– Пей, мне купцы привозят.

Я глотнул. А ведь и вправду сладкая кровь Христова. Сразу в голове прояснилось.

– Хочешь, себе корчагу возьми, – закивал он. – За здравие государыни своей выпьешь. Дай, Господи, ей всех благ земных.

От таких слов взбеленился я, кинжал из ножен выхватил.

– Брешешь ты, Змиев выкормыш! Ты же хотел Ольгу погубить! А теперь ей здоровья желаешь? Сознавайся, зачем на жизнь княгинину покусился?

– Да ты что? – заверещал он и испуганно покосился на клинок. – Господь с тобой! Как же я мог такое содеять? В Писании сказано, что всякая власть от Господа. Зачем же мне против воли Божьей идти? Ольга христиан не обижает. Притеснений братии не чинит. Договор с Константинополем о защите верующих свято блюдет. Зачем же худым за доброе платить? Зачем клятвы подлостью нарушать?

– Все равно брешешь! – не поверил я ему.

– Господом нашим, Иисусом Христом, Святой Троицей и всеми апостолами клянусь, что даже в мыслях дурного у меня не было! – И креститься начал истово.

– Твои люди себе тавро на груди выжигают? – спросил я его.

– Какое тавро?

– Крест и рыбу. Это же знаки христианские?

– Да, – кивнул он головой, – Знаки христианские, и мы, по сути, рабы Господни, но никто тавро на людей у нас не ставит. И клеймить братьев и сестер наших незачем. Иисус и без знаков своего от чужого отличит.

Тут уж мой черед пришел призадуматься. Понял я, что у меня все в голове перепуталось. Все же ясно было, как белый день: не по нраву василису Цареградскому пришлось, что на границах его владений русичи смуту затеяли. Побоялся он, что снова на него походом пойдут, вот и послал в Киев весточку соглядатаю своему, Серафиму-пастырю. Тот и затеял игру с княгиней, чтоб Святослав с воеводой, узнав о погибели Ольгиной, обратно вернулись. Порядок в стольном городе наводить стали, а о землях полуденных забыли. И Соломон мне говорил, что пастырь глазами и ушами Цареградскими на Руси пребывает. И по указке василиса своего живет…

Складно все получалось в думах моих, а теперь все рухнуло. Белый день тьмой непроглядной обернулся. Растерялся я. Может, не врет Серафим? Может, кто другой на Ольгу мужичков натравил?

– А рыжий такой, с зубами лошадиными, разве в церковь твою не заглядывал? – спросил я божьего человека.

– Ко мне много гостей из христианских земель приходит, – пожал плечами пастырь. – Разве упомнишь всех?

– Не чужой он. По-нашему чище тебя говорил. Мужики его за сотника княжеского приняли.

– Киевских и посадских я всех знаю, – торопливо сказал Серафим. – Нет среди них рыжебородых.

– Точно?!

– Вот тебе крест святой, – осенил он себя крестным знемением. – Если вру, пусть у меня язык отсохнет.

Против такой клятвы не поспоришь. Выходит, правду говорит божий человек.

– Верю, – сказал я примирительно.

– Ну, ты тогда это…

– Чего?

– Ножик свой убери, – кивнул он на кинжал. – Не пристало в доме Божьем оружием размахивать.

– Извини, – спрятал я кинжал в ножны. – Погорячился я.

Вздохнул он облегченно.

– А что? Неужто на княгиню покушались? – совсем осмелел Серафим.

Понял я, что лишку сболтнул, только что теперь поделаешь?

– Жива она. И в здравии добром. Так можешь и хозяину своему, василису, отписать.

– Так ведь…

– Знаю я про тебя все, – перебил я его. – Так что имей в виду, что, если слух об этом по Киеву пойдет, я не посмотрю, что ты человек Богов.

– Что ты! – замахал он на меня руками. – Эта тайна со мной в Царствие Небесное отправится.

– Смотри у меня! – погрозил я ему кулаком.

Вышел я из церкви, а куда дальше идти, не знаю. Еще одна ниточка в руках моих оборвалась. По моему разумению, Ольга вот-вот вернуться должна, а значит, поторапливаться нужно. Искать гнездо змеиное да давить змеенышей. Только где это гнездо? Как мне до него добраться? Да и поторапливаться нет больше ни сил, ни желания.

Меж тем солнце на закат клониться стало. И понял я, что устал неимоверно. Баня меня взбодрила ненадолго, а теперь силы кончились. Тоска придавила так, что ни руку поднять, ни ногой шагнуть. Зевнул я сладко и решил: будь, что будет, а мне отдых нужен.

Повернулся я и обратно, на Старокиевскую гору поплелся. Иду и ворчу себе под нос:

– И зачем я эту ношу неподъемную тягаю? Зачем Андрею обещал, что за княгиней присмотрю? Зачем ей опорой быть вызвался? Жил бы себе в холопах спокойно, как все живут. Дожидался бы срока своего да о воле мечтал. Вот бы славно было, вот бы складно. Так ведь нет, дернуло меня на рожон переть, старание свое выпячивать. Дурак. Как есть дурак. Сейчас приду во град, завалюсь спать, и гори оно все жарким пламенем…

Брел я так, на себя ругался, а вокруг жизнь продолжалась. И не знали люди, что анадысь чуть не лишились своей княгини. А если бы случилось страшное, разве огорчились бы они? Варяжкой для них Ольга была. И пусть жизнь у них под ее рукой спокойная. Пускай нет уже той ненависти, что при муже ее к находником имелась. И не ропщет никто. И бунты со смутами в прошлом остались, однако и великой любви к правителям своим люди русские не испытывали. Скорее равнодушными были, безразличными. У посадов и всей земли своя жизнь, а у правителей своя, и меж собой эти жизни не пересекаются. Жива Ольга и здорова – ну и хай с ней, а померла, так невелика потеря. Хотя, может, и всплакнул бы кто, а потом снова за повседневные дела бы принялся…

Только знал я твердо, что если бы замысел лихоимцев удался – несдобровать бы народу. Воротились бы каган с воеводой и железом каленым да кровью людской дознаваться бы стали, кто Ольгу со свету сжил. Вот тогда бы точно залились люди слезами горючими. И такого я допускать не хотел.