Боярин

– Я сейчас ладонь от твоего рта уберу, – я ему шепотом, – но если пикнешь, и Мухаммед тебе не поможет.

Чую, он головой кивнул. Вот и славно.

– Как звать-то тебя? – спросил я булгарина.

– Махмуд, – тихо ответил он и снова шумно испортил воздух.

– Ф-у-у! – невольно поморщился я. – Эка тебя раздирает.

– Хвораю я, – извинился он. – Лекари понять не могут, почему меня по ночам так пучит.

– Знаю я твою болезнь, – говорю, а сам смехом давлюсь, как представил себе, что люди подумать могут, коли увидят: два мужика в кромешной тьме лежат, один другому кинжал к горлу приставил и убить собирается, а другой убийце своему на несварение жалится.

А еще вспомнилось, как Берисава мне рассказывала, что хоть дочку уберечь от ярма булгарского не смогла, однако, прежде чем ей копьем бок распороли, успела на предводителя ловцов порчу наслать. Проклятие материнское само по себе великой силой обладает, а из ведьминых уст оно еще страшнее оказалось. Совсем иссох булгарин, зипун его приметный, бляхами железными обшитый, словно на колу, на плечах болтается. Я его, как только увидел, когда его ратники мордву от нас отогнали, так сразу признал. Как же тяжело мне было все это время сдерживаться. Так и подмывало на булгарина наброситься да все про Любавушку мою выведать. Только как же мне его пытать, если языка не знаю? Вот и терпел до поры до времени. А теперь еще оказалось, что порча не только в сухость его вгоняет, а еще и ветры дурные из него выдавливает. Как же не рассмеяться тут?

Но утерпел я и сказал строго:

– В другой раз не будешь по чужим землям ходить да баб невинных в полон брать.

– Вот оно что… – понял Махмуд, почему на него напасть нежданная навалилась. – Это же когда было-то? Я уже больше года из пределов ханских не выбираюсь. Как зимой позапрошлой занедужил, так и отходился. Теперь вот в страже граничной, купцов от налетчиков оберегаю – тем и кормлюсь.

– Вот про ту зиму и поговорим. Помнишь пленников, которых ты со своими людьми на Руси взял?

– Помню, – сказал он. – Три десятка их было – двадцать четыре мужчины и шесть женщин.

– Ты смотри – памятливый. А помнишь ты полонянку, ростом невысокую, глаза у нее зеленые с крапинами карими?

– Как не помнить, – вздохнул он. – Через нее и беды мои. Попортила крови, вот и заболел. Она самая неспокойная была, несколько раз бежать пыталась и остальных подговаривала, даже на меня с кулаками кидалась.

– Это я видел.

– Ты что? Из них? – удивился он.

– Нет, – ответил я, вспомнив, как мы с Баяном на снегу животы морозили, за станом булгарским в лесу заснеженном наблюдали.

Эх, знать бы тогда… но мне словно кто-то в тот миг глаза отвел. Не признал в полонянке бойкой жену свою.

– Что с ней стало?

– Продали мы всех в Булгаре.

– Кому? – Я почувствовал, как у меня от нетерпения кончик носа зачесался.

– Ильясу Косоглазому мы женщин продали. Он всегда хорошую цену за них давал. Только требовал, чтобы мы к нему их здоровыми приводили. Вот… – снова вздохнул Махмуд. – Женщину твою во здравии сохранили, а сам оберечься не сумел.

– Где его искать?

– Известно где, – прошептал булгарин. – На базаре он человек уважаемый, его там каждая собака знает.

– Ладно, – помолчав немного, сказал я, порылся свободной рукой в кошеле, что мне Ольга в дорогу дала, две деньги Махмуду в ладонь сунул.

– Что это? – спросил он.

– Золото, – ответил я. – За то, что ты передо мной не таился.

– Так ты меня убивать не будешь? – изумился он.

– А на кой? – спросил я, потом треснул его кулаком прямо в лоб.

Всхлипнул он и в беспамятство впал.

– Полежи пока, – сказал я и кинжал обратно за голенище спрятал. – К утру очухаешься, а пока и мне, и тебе так спокойней будет.

Тихо из палатки я вылез, огляделся – спокойно все.

– Слава тебе, Даждьбоже! – в небо звездное прошептал и обратно пошел.

– Ты чего не спишь? – спросил меня Рогоз, когда я до костра добрался.

– Так ведь сами велели хворосту набрать, – ответил я и веток в огонь подбросил.

– А-а, понятно, – сладко зевнул старик и на другой бок повернулся.

На рассвете мы отчалили. А булгары на берегу остались, и Махмуд с ними. Пришел он в себя, значит. Но расстались мы мирно, выходит, никому про то, что с ним случилось, рассказывать он не стал. Золото мое у него обиду притупило, ну и пусть с ним. Мы уходили, а он все стоял и в гребцов вглядывался, видно, пытался понять – кто же из нас к нему ночью наведывался?

А перед нами разлилась широко Pa-река, и порой казалось мне, что я опять оказался посреди Океян-Моря, что вернулся на десять лет назад, что впереди, словно задремавший кит, лежит холодная земля Исландии. Где-то там ждет меня Могучий Орм, и Торбьерн, и Борн все так же теребит свой длинный нос, снаряжая драккар в далекое плавание.

– Ты чего это распелся? – спросил Рогоз. – Это же вроде на свейском?

– Да, – кивнул я. – Песня хорошая. Из детства.

Стольный город Великой Хазарии встретил меня первой весенней грозой. Ливень накрыл окрестности. Вода падала с неба сплошной стеной, молнии сверкали в поднебесье, а раскаты грома пригибали к раскисшей земле.

– Давай! Давай! – орал я рассвирепевшему небу и смеялся каждому новому удару, подставляя лицо под безжалостные пощечины дождя. – И это все?! – издевался я над грозой после очередного яростного раската. – Это все, на что ты способен? А еще Громовержец! Давай! – И, услышав мои издевки, Перун вонзал в землю новую стрелу.

– Что? – не унимался я. – Снова промазал? Эх, Побора на тебя нет, он бы тебя поучил, как стрелы в цель посылать. Недоносок!

– Ты чего орешь? – сквозь пелену дождя я не сразу и разглядел, кто это меня окликнул.

Привратник оказался древним стариком. Таким древним, что даже не верилось, что жить можно так долго. Вода заливала его изъеденное морщинами лицо и водопадом стекала со слипшейся в сосульку бороденки. Он еле стоял, неловко прикрывшись стареньким плащом, и казалось, еще немного, и его просто смоет потоками дождя.

– А чего вы тут позакрывали все? – ответил я. – Не видишь, что человек мокнет?

– Много вас тут таких подмоченных ходит – всем открывать, что ли? – И он побрел прочь от кованой решетки ворот.

– Эй, отче! – крикнул я ему вдогон. – Погоди! Мне Авраама бен Саула повидать нужно!

– Ступай, – ответил тот, не оборачиваясь. – Ступай отсель подобру-поздорову.

Он сделал еще шаг и вдруг замер. Постоял так немного, а потом повернулся да и выдал ни с того ни с сего:

– Что, Маренин выкормыш? Смеяться надо мной удумал?

– С чего ты взял, отче? – удивился я.

– А чего это ты по-нашенски говорить решил?

И только тут до меня дошло, что все это время мы разговариваем на родном мне, да, судя по всему, и старику языке. Я опешил. Вот уже полгода, с той поры как Стоян с Рогозом ладью обратно в Нов-город повели, я не слышал родной речи, и… на тебе! За тридевять земель от дома, в чужой земле, там, где и не ожидалось вовсе, со мной говорят понятными, ласкающими слух словами.

– Ты из каких краев будешь? – словно забыв о дожде, дед шагнул к воротам.

– Из древлянской земли, – ответил я.

– Земляк! – И откуда столько прыти взялось в этом изможденном теле? – Я же из вятичей, земляк!

«Ничего себе земляка нашел! – подумал я. – От Коростеня до вятичей почти три месяца пехом топать».

Но потом понял, почему так обрадовался старик, и тоже улыбнулся.

– Из вятичей? – хлопнул я себя ладонями по коленкам так, что от портов полетели брызги. – У меня же в вятских лесах знакомец есть, хоробр Соловей. Знаешь такого?