Страница 5 из 6
– Нет, поздно. Это все одни разговоры.
– Два дня – это ничто. Тут нечего делить на рано и поздно.
– Это ты так считаешь. Но уже поздно.
– Радость моя.
– Поднимайся, пошли.
– А дальше что?
– Хорошо, не пойдем, что тогда? Даже если до утра просидим, что тогда?
– Просто будем сидеть рядом. Вот бы так умереть – хорошая смерть.
– Смерть? О чем ты говоришь?
– Может, и смерть.
– Ты что, ребенок?
– А ты что, взрослой стала?
– По-твоему, я не стала взрослой? Я взглянул на нее. Она продолжала:
– Наступает день, человек вдруг оглядывается и видит – кончилось детство, ушло. – Ее голос срывался. – Ведь человеку не дано право выбора.
– Жизнь человека принадлежит ему самому, зачем позволять, чтобы тобой распоряжались другие?
– Если каждый захочет решать за себя, а решения не будут согласованы с другими, что же получится? Вот как сейчас. В результате выйдет как у нас с тобой.
– Откуда ты таких мыслей набралась?
– По-твоему, я эти последние годы ни о чем не думала!
– Все это теперь позади. Сейчас, сию минуту мы вместе.
– Сейчас, сию минуту я должна уйти.
Я сжал ее ногу и отпустил. Мы замолчали. В тишине раздался звук шагов. Я встал. Перед ступеньками мелькнул прохожий. Она поднялась, я поддержал ее за локоть. Она не отстранилась, и я продолжал крепко держать ее за руку, так крепко, что, наверно, причинял ей боль. Я изнемогал от желания поцеловать ее. Но не поцеловал. Мы спустились по ступенькам и молча пошли по улице. Потом я спросил:
– Когда ты уезжаешь?
– Мы больше не увидимся.
– Все равно, когда ты уезжаешь?
– Какая разница!
– Что, прямо сейчас уезжаешь?
– Я все сказала, хватит.
– Наверное, мне вообще не следовало… Напрасно я думал…
Я вдруг понял, что не стоит продолжать, не стоит повторять: «Ты меня обманывала», «Ты меня никогда не любила», оскорбляя и мучая ее. Если бы она меня не любила, мы сейчас не шли бы рядом. А может, и действительно не любила и пришла на свидание, лишь пожалев меня или из любопытства. Или просто хотела скрасить неудачный финал наших отношений. Во всяком случае, я должен был бы испытывать благодарность, хотя бы потому, что после этой встречи к воспоминаниям прибавится еще одно. Она молча шагала рядом.
– Хочешь, я брошу учиться? – вдруг выпалил я. – Приеду к тебе, наймусь на работу.
Этот план созрел у меня так внезапно, что я предложил его, не успев даже сообразить, что к чему. Единственное, что могло навести меня на эту мысль, – это предстоящий отъезд соседа по комнате, который завтра отправлялся в Хорремшахр искать работу.
Она не ответила.
– У меня есть товарищ. Он завтра поездом уезжает на юг, в Хорремшахр. Я мог бы поехать с ним…
Я не успел договорить, как она возбужденно перебила меня:
– Нет, нет, нет. Ни в коем случае не приезжай. Не надо.
– Я там пробуду несколько дней, подыщу работу, потом вернусь в Тегеран, соберу вещи…
– Нет, нет, нет.
– Буду рядом с тобой.
– Только не завтра.
Я замолчал, слушая, как она твердила свое «нет», и мне казалось, она не хочет, чтобы я поехал сейчас, на несколько последних дней каникул. Ей, наверно, хочется, чтобы я остался там насовсем.
Я воспрянул духом.
– Так когда я увижу тебя?
В этот момент мы дошли до оживленной улицы и смешались с толпой.
– Когда мы увидимся? – спросил я.
– Не мучай меня.
– Завтра, хорошо?
– Это бесполезно.
– Нет, завтра.
– Нет, нет, нет.
– Завтра, утром или после обеда?
– Я же сказала, нет.
– Утром. Завтра с утра, идет?
– О Боже мой, нет.
– Ну тогда после обеда. Она не откликнулась.
– Значит, завтра после обеда я снова буду на том перекрестке. Слышишь, завтра после обеда я прихожу на тот же перекресток, да?
Идти вдвоем в толпе нелегко. На мгновение мы потеряли друг друга. Я догнал ее.
– Завтра после обеда.
– Уже очень поздно. Надо ехать. Я поеду одна, автобусом.
– В пять часов, хорошо? Или в четыре, если тебе удобно. Во сколько, скажи?
– Я поеду одна.
Я снова отстал и нагнал ее уже на перекрестке. По улице сплошным потоком шли машины. Мы стояли на краю тротуара.
– Согласна? – снова спросил я.
– Господи, ни к чему все это.
– Завтра я приду, в четыре. Пойдем гулять, ты и я.
– Как завтра?
– Очень просто. Ну так завтра, примерно в четыре.
Тут постовой остановил движение, и пешеходы ринулись через улицу. Мы перешли на другую сторону, где нас снова оттеснили друг от друга. На автобусной остановке толпился народ.
– Знаешь, как ехать? – спросил я.
– Не потеряюсь.
– Давай я провожу.
– Я поеду одна.
С перекрестка на нас надвигались слепящие огни и уродливое туловище автобуса. Люди, стоявшие на остановке, стали готовиться к штурму. В те времена еще не привыкли выстраиваться в очередь. Я взял ее руку в свою и крепко сжал. Ну почему я не поцеловал ее тогда? Ожидающие стояли наготове. Она хотела высвободить руку, а я все не решался отпустить ее. И вдруг потерял среди поваливших в автобус пассажиров. Потом увидел, как она поднялась по ступенькам. Я стоял на тротуаре, измученный и растерянный, отыскивая ее глазами в толкучке, и не нашел. Автобус тронулся. Внезапно я понял, что остался один. Никогда еще я не был так одинок и никогда так не мучился от этого. Я медленно побрел домой.
Когда я вернулся к себе, мой товарищ уже упаковал веши и перетягивал ремнем чемодан.
– Ты ужинал? – спросил он.
– Нет.
– Пошли к Хамазаспу.
Я не был голоден, но больше всего мне не хотелось оставаться одному, и я согласился.
Когда мы сквозь бисерную занавеску вошли в лавку, нас обдало кислым запахом пота и густым табачным дымом. Крохотное пространство заполняли знакомые и незнакомые посетители. Во мне все переворачивалось от тоски. Круглощекое лицо Хамазаспа за стойкой расплылось в улыбке. Блеснув золотыми зубами, он спросил:
– Чего желаете?
– Да у меня все нутро горит.
Мой товарищ заказал себе колбасу, салат и пиво и заговорил с кем-то из посетителей. Хамазасп обратился ко мне:
– Так чего, вы сказали, вам?
– У меня все внутри переворачивается.
Он, похоже, не понял и заговорил с другим клиентом. Я слушал, как за моей спиной кто-то рассказывает про некоего Мухаммеда Али Хана, у которого брат – министр, а сам он собирает в деревнях Фарса пшеницу для иностранной армии, прибегая к помощи жандармов. А в Фарсе голод, хлеб делают из конопли и опилок. Подошел Хамазасп.
– Так чего вам, вы сказали?
– Говорю тебе, у меня все нутро горит, – упрямо повторил я. Он явно не понял.
– Мне пива.
Он повел рукой по животу и спросил:
– Там… очень?
Он подумал, что у меня болит живот, и посоветовал:
– Не пей пива.
– А что, когда живот болит, пиво вредно?
– Когда тебе тошно, не пей спиртного.
Значит, на самом деле это я не понял. Я повернулся к приятелю.
– Хамазасп говорит: «Не пей пива, у тебя горе».
– Точно, Хамазасп, у него горе, – отозвался приятель. – Я завтра уезжать собираюсь, вот он и горюет, что один останется. Так что поручаю его тебе.
– У вас, видно, мозги набекрень. – Сверкнув золотом зубов, Хамазасп показал пальцами, как мозги съезжают набекрень.
У меня за спиной говорили о войне и о продвижении немцев под Сталинградом. Хамазасп сказал:
– Дело ваше. Когда грустишь, зачем вино? Вино должно дарить радость. Когда тебе хорошо, тогда и пей.
– Ну и ну, – откликнулся мой приятель. – Если все будут рассуждать, как Хамазасп, то Хамазасп, бедняга, первый же разорится вчистую.
Хамазасп, раскладывая колбасу по тарелкам, сказал:
– Когда у тебя горе, отправляйся спать. Или гуляй. Но вина не пей и с женщиной не ложись.
– Ты это напиши, оправь в рамку и повесь, – посоветовал мой приятель.
– В горе вино без пользы и женщины без пользы, – договорил Хамазасп.