Страница 4 из 4
— Видели, — раздался бас Вознесенского. — Мы видели. И въезд, и выезд. И туда, и сюда. И в штанах, и без штанов… И нас, в духовной академии пасомых, уже ничем не удивить!
— Что вы жаждали этим сказать, Аполлон Касьяныч? — смутился Стесняев, невольно заробев.
— Что хочу, то и говорю, — отвечал Вознесенский… Стесняев еще раз проверил, на месте ли его галоши, и снова ринулся в танцы. Но слава героя дня померкла для него сразу, как только послышался певучий звон бубенцов. Все бросились к окнам, торопливо оттаивая ртом морозные узоры на стеклах. В вихрях снежной пыли промелькнула кибитка, холодно блеснули при свете луны лезвия штыков, и рослый жандарм, стягивая заиндевелый башлык, зычно возвестил собранию еще с порога:
— Господин пинежский исправник! По указу его императорского величества ссыльный Никита Земляницын, что осужден по делу государственного преступника Каракозова, доставлен…
— К нам?.. Никак в Пинегу? — слабо ойкнув, спросил побледневший от испуга Филимон Аккуратов.
— Да. К вам. По месту назначения, — подтвердил жандарм, Пораженные, все долго стояли молча, словно соображая, что же происходит. Потом, словно по команде, толпа людей кинулась в переднюю и, хватая шубы и шапки, почти вытолкнула жандарма.
Обратно. На улицу. На мороз.
Стесняев все-таки успел надеть свои галоши.
Откуда-то появился фонарь, и вся эта орава чиновников и их жен, полупьяная, разморенная от печей и танцев, плотно окружила кибитку, в которой сидел государственный преступник.
После глухого полярного мрака яркий свет фонаря ослепил Земляницына. Закрыв глаза тонкой ладонью с длинными, словно из воска, пальцами, он сказал — устало и безразлично:
— Фонарь-то не обязательно… Завтра меня рассмотрите.
— Вот изверг! — искренне возмутилась исправница. — Нет, нет, не убирайте фонарь. Страшно в темноте с этим человеком…
— Со мною, — подоспел к ней Стесняев, — вам не должно быть страшно. Ради вас превращусь в тигру лютую и всем глаза выцарапаю… Хотите?
— Обыскать его надобно! — на высокой ноте прозвучал чей-то голос. — Он, может, всех нас ночью перережет!
— И — в холодную его, — заключил почтмейстер Пупоедов, — чтобы впредь знал, как на царя-батюшку нашего покушаться.
Расталкивая плечами толпу зевак, к кибитке протиснулся Аполлон Вознесенский — грубо сунул преступнику руку, сказал:
— Ррад! Весьма рад видеть культурного человека. Я счастлив! Позвольте мне обнять и поцеловать вас от души?
Земляницын пожал плечами, удивленный, и — отвернулся.
— Не желаете? Брезгуете? Напрасно… Ведь я тоже страдалец за землю русскую.
Тут подошел жандарм, велел солдату посветить и разомкнул на ногах студента промерзлые кандалы. Душевно посоветовал:
— Ноги-то, сударь, сразу маслицем смажьте. Подсолнечным хорошо бы. А сейчас можете идти постой себе отыскивать. Как найдете — исправнику доложите.
К удивлению толпы, жандарм очень тепло попрощался с преступником, коего конвоировал от самого Петербурга.
— Спасибо за компанию, — говорил ему жандарм. — Хорошо время провел… скушно не было, сударь. Еще раз спасибо за компанию!
И когда преступник, взяв в руки тощий баульчик, вылез из кибитки и, зябко поеживаясь, сказал: «Погреться бы…» — интерес к нему сразу остыл, и толпа понемногу разбрелась.
Пинега, где собака в две минуты пробегает от одной окраины до другой, уже знала:' «антихристов сын» шляется по городу, жилье себе сыскивает. Спускали с цепей битых-перебитых шавок, спешно накладывали крюки на двери, матери шлепками и руганью гнали детишек с улицы:
— Ванятка, Анфиска! Шасть в дом, постылые, вот я вас ужо…
И когда Никита Земляницын стучал в какие-нибудь ворота, дом глухо молчал, слепо смотрели закрытые ставнями окна. А какой-то нищий в рваном допотопном архалуке, подпоясанном веревкой, на которой болталась жестяная кружка, увязался за ссыльным и, грозя в спину ему суковатою палкой, все время вещал:
— Погибель тебе… у-у, иррод… сатана!
На пустынной базарной площади, под единственным на весь город фонарем, что качало на столбе ветром, стояли оленьи аргиши. Семейство канинских самоедов дружно распивало водку, заедая ее сырым снегом. Древняя безобразная старуха с громадной лысиной тут же справляла нужду и долго не могла подняться на ноги, сильно пьяная. Наконец она просто свалилась в снег и затянула монотонную песню.
Хозяин семейства, низенький самоед с трубкой во рту, подошел к Земляницыну, дружески протянул ему тяжелую четверть с водкой, на дне которой плескался стручок перца.
— Ань-доровате, — протяжно поздоровался он. — Выпей, бачка, сярку. Тепло будет. Петь будешь… Тыко богатый, Тыко олешков продал, Тыко вторую жену покупать едет…
Земляницын вдруг разрыдался. А нищий откуда-то из темноты базарных рядов швырнул в него свежим оленьим пометом.
— А-а-а, проняло! — сипло загоготал он. — Плачь, родненькой. Плачь, миленькой. Это из тебя диавол выходит…
Из кабака, двери которого светились во мраке, выкатился вдруг кривоногий мужичонка, выкрикнул яростно:
— Где он… злодей-то? Сейчас я его бить стану!
И нищий, радостно вскинувшись, так что прыгала на спине котомка, бодро затрусил навстречу.
— Здеся он, — откликнулся. — Здеся… Я его стерегу… Ретивый пинежанин уже размахнулся для удара, обжигая лицо ссыльного сивушным духом. Но тут из темноты вдруг выросла чья-то сухопарая фигура в шубе. Как бревно шлагбаума, вскинулась длинная рука — и пьяный кубарем полетел в снег, сшибая бочки и ящики, с треском прилип к стене амбаров. Нищего сразу как языком слизнуло, только настойчиво и долго бряцала в отдалении его жестяная кружка.
— Фейкимыч, — взмолился пьяный, не вставая с земли, — да я рази што… проучить маленько… Хосподи, надоумь!
Длинная фигура ткнула мужика валенком в бок:
— Пшшел вон, падло мокрохвостое… Это был старик Горкушин.
Не говоря ни слова, Тимофей Акимыч взял из рук Никиты его баульчик и зашагал в темноту улиц, безмолвно приказывая ссыльному следовать за собой. А тот, измученный и ослабший, покорно шагал след в след старику, как-то с первого раза доверившись этому человеку.
Только введя ссыльного в свой дом, похожий на острог, купец снял с бороды наросшие ледяные сосульки, отбросил их к порогу, разомкнул плотно сжатые синеватые губы.
— Вша есть? — вопросил со всей строгостью.
Никита промолчал, осматривая пустые бревенчатые стены, из пазов которых торчали седые, как волосы старухи, клочки тундрового ягеля.
— Неужто вшей нету? — удивился Горкушин. — В тюрьмах она, брат, по себе знаю, любого орла заест… Марфутка! — позвал он кухарку. — Истопи баньку для господина студента преступного! А ты (повернулся он к Никите) исподнее сымай, сымай…
Он вышел и скоро вернулся обратно, неся охапку чистого добротного белья. Бросил его на постель, сообщил мрачно:
— Сыновье ишо. Он у меня тоже… как бы это… тово, вроде, как и ты, сынок… Понял, что говорю?
— Нет. Не понял.
— А чего не понять? Тоже студент был. Ну, листки, значит, писал всякие. Его за это — на Капказ. Еще при Николае Первом. Не пиши, мол. До офицера выслужился. А тут…
И грубым корявым пальцем старик утер нечаянную слезу.
— Аул Гуниб… слышал про такой? Вот под этим аулом его саблями своими капказцы до костей обтесали. Это евонное. Надевай.
Горкушин положил ладонь на белье. Невольно погладил.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.