Страница 3 из 4
— Нечистое дело, — говорили тогда, а торговцы, коли хоть одна монета перепадала им от Горкушина, тишком ее тискали на зубах — уж не фальшивая ли? Кто его знает — что он там за этим забором по ночам делает?..
И так же незаметно, как и выстроился этот дом на самом отшибе города, так же неторопливо и крепко прибрал старик Горкушин к своим жилистым рукам весь уезд Пинежский.
Люди торговые, что сами испокон веков в богатеях знатных хаживали, на серебре евшие, вдруг взвыли в одночасье:
— Други милые, податься-то нам стало некуды. В тайболу кинься — он, проклятущий, уже всю рухлядь4 у самоедин скупил; в лес приди — люди его с топорами; брусяной камень ломать захошь — а он, глядишь, уже чердынцам его запродал. Остолбил весь край заявками своими. У кажинного куста, будто кот худой, свою понюшку оставил… Губернатор-то за него!
Разорились на подкупы губернской казенной палаты — не помогает; грозили — молчит; унижались перед ним и заискивали — отвернется только. И когда проходил он по улице, в старом своем картузе, в засаленной сибирке из синего сукна, твердо ставя в грязь ноги, обутые в рыжие сапоги, вслед ему летело:
— Мы люди именитые… Тебя в пирог с треской пополам запечем. У нас в домах тоже паркеты шахматные… себя знаем!
Но однажды собрал исправник горожан поименитее и при всех вручил Горкушину маленький крест Георгиевский — все, что осталось старику от сына, поручика славного Апшеронского полка, погибшего при штурме аула Гуниб, где скрывался Шамиль со своими опричниками мюридами…
Долго не видели Горкушина потом. Притихла против него даже людская зависть и злоба — только желтел по ночам снег в конторе да бесновались на цепях мохнатые тундровые волкодавы. А когда переборол старик свое отцовское горе и вышел на улицу, все заметили: не тот уже стал, сник и хотя глядит по-прежнему жестко, а все равно — долго теперь не протянет… Сляжет!
И однажды пинежский почтмейстер Власий Пупоедов, перебирая ждущие оказии письма, заметил среди них одно, писанное грубым, неровным почерком. «Вдове поручика Горкушина — Екатерине Ивановне Эльяшевой» — так было обозначено на конверте.
Почтмейстер извлек берестяную тавлинку, украшенную фольгой, понюхал дрянного табачку, от которого даже чихалось через пень в колоду, и произнес таинственно:
— Никоим образом. Ежели што, так вот оно… туточки! Воровато оглянулся на дверь, достал вязальную спицу, сплющенную и раздвоенную на конце, — это было главное орудие его единственной и высокой страети. Привычно продел эту спицу в отверстия на углах конверта, и через минуту письмо Горкушина, тонкой трубочкой навернутое на спицу, оказалось в мягких и ласковых руках Власия Пупоедова… Выяснилось, что купец к смерти уже готов и просит невестку, которая состояла с сыном в полюбовном гражданском сожитии, быть готовой принять богатое наследство…
— Туточки! — весело повторил Пупоедов, и тем же путем, с помощью спицы, он вернул письмо обратно в нераспечатанный и нетронутый конверт. — Эй, почтарь! Забирай…
Вошел громадный в медвежьей шубе ямщик, молча сграбастал все письма со стола в длинный мешок и молча вышел на мороз, грузно топая в половицы тяжкими казенными сапогами. А почтмейстер еще долго сидел в лирическом одиночестве, вспоминая:
«Приезжай… прими добро… слягу вскорости…»
Еще осенью, когда леса заволокло желтизной, а болота окрестные скрипели по ночам ржавой осокой, Горкушин послал на Печору своего главного приказчика Антипа, и тот сгинул бесследно. Или набрел на недобрых людей с ножиками за голенищами, или волк рванул его за глотку, подмял и стал жрать, разрывая когтями лицо, гулким воем созывая на пиршество своих товарищей. Так в этих краях бывает. А может, ехал он, ехал и заскучал; выбрал деревцо повыше, свил веревочку покрепче, да и повесился, сердешный, от обжигающей тоски безлюдных тайбол… И такое тоже бывает! Вот и понадобился купцу новый приказчик.
Истово и размашисто перекрестился Горкушин на образа.
— Робок ты, Алексей, — сказал он Стесняеву. — А потому робок, что беден ты. Беден, а не воруешь; это хорошо. Хвалю! А не воруешь оттого, что вина не пьешь; опять похвально! А вот коли воровать учнешь…
Тут Стесняев стал сам не свой — все иконы перецеловал:
— Да я… да мне хучь золото вот здесь в угол горой насыпь, рази я возьму? Да никогда… Сыт, одет… Благодарствую!
— Цыц! — пресек его хозяин. — Знаю, что все равно обкрадешь меня. Но потащишь немного, потому как настоящего таланту я в тебе не наблюдаю. А вот Антипка, царствие ему небесное, то гениус был… эхх! — крепко выдохнул старик, вспомнив. — Ну ладно. Так и быть: ходи, Лексей, ты у меня в приказчиках… быть тебе в классе первом, вроде великого канцлера империи моей!
Когда как следует подморозило дороги, Стесняев сунул за пояс два тупостволых «бульдога» с туго забитыми пулями, старенькая Марфутка вынесла на подносе две чарочки — на дорогу.
— С богом езжай, — напутствовал его Горкушин. — Не забудь цены на доманик узнать. Насчет леса брусчатого поспрошай на бирже. В палате казенной, знаю, деньгу тянуть будут, так более четвертной в одни руки не сули…
Важно приосанясь, тепло и нарядно одетый, промчался бывший акцизный, а ныне голова всех горкушинских дел Алексей Стесняев по улицам. Придержал лошадей возле дома исправника:
— Прощевайте, Анна Сократовна, еду до самого что ни на есть Архангельского городу… очень уж изнылся я по культуре этой!
— Ах, что вы!..
— Как приеду, все обскажу по порядку. Ежели угодно, то могу и дневник вести… Почитать дам потом, чтобы всю правду души моей наскрозь рассмотрели.
— И один не боитесь? — спросила исправница, вся замирая.
— У меня Вот… — Показал ей «бульдоги». — На медведя заряжены. Как пальну — так враз с копыт в канаву. Соблаговолите заказ сделать — каких конфет привезти вам? Могу и в бумажках…
И, оставив вдали невеселые домики Пинеги, выехал Стесняев на прямую, как полет одинокой вороны, лесную просеку. Тронул за пазухой пакет с бумагами, сказал:
— Ишь ты, еще четвертной им давать, кровососам казенным! Мы, пока по акцизу состояли, так законы разучили всякие… Мы и без подношений все обделаем, как муху в патоке… И-эх, залетные, гони — гррррабят!
Вернулся он из дальней поездки уже на Аксинью-зимницу, и вечером, в жарко натопленном клубе, учил девиц — как надо танцевать, чтобы не стыдно было показаться в Архангельске. Восемь дочек почтмейстера, как восемь здоровых кобылиц, вразброд топали одинаковыми туфлями, сшитыми утонувшим в прошлую весну сапожником. Трио заблудших в Пинегу музыкантов, потрясая давно немытыми патлами, терзали свои скрипки. В перерывах между танцами Стесняев не забывал выбегать в переднюю, чтобы проверить — не украл ли кто его новенькие галоши?
А в буфете запаренные от преферанса чиновники, таясь своих жен, торопливо глотали за ширмой водку, моргали кроличьими глазками. Им было любопытно — что там нового в губернии?
— А памятник Ломоносову все еще стоит в Архангельске? — спрашивал один у Стесняева. — Стоит, да? Это хорошо. Мы тоже пока стоим, еще не падаем…
— А вы, — интересовался другой, — не смотрели там водевиль «Невеста во щах и жених в гречневой каше»? Не смотрели… Жаль. Презабавная, скажу я вам, штука… Обхохочешься!
Стесняев чувствовал себя на седьмом небе. Взоры женщин в этот вечер были прикованы к нему, они расспрашивали его о модах, и как бы невзначай он говорил:
— Этот фрак мне шили у месье Роже… Каково?
Мешало Стесняеву в этот счастливый вечер только присутствие уездного секретаря — Аполлона Вознесенского: мятый и полупьяный, одетый в мундир, рукава которого доходили ему почти до локтей, он до забивания гвоздей еще не допился. Но был близок к этому. На всякий случай Стесняев держался от него подальше, а то… всяко бывает… еще в ухо въедет… При дамах неудобно в ухо звон получить!
— Только побывав в столице нашей губернии, — рассказывал Стесняев, — я воспылал любовью ко всяким знаниям. Как приятно там, господа! Тут тебе и музыкальные вертисмены, и магазины с конфетами в коробках, и галстуки поштучно… А вы бы видели, каков выезд у нашего губернатора!
4
Рухлядь — старинное название пушнины (меха).