Страница 70 из 74
Но мы с Леней смотрим на фон Валя. Иногда мы переглядываемся и снова устремляем глаза на генерала в светло-серой шинели.
- Перестань... - шепчет мне мама. - Смотри на арену!
Глазами я показываю маме на круглый амфитеатр - большинство зрителей смотрит туда же, куда и мы с Леней.
Не знаю, о чем они думают. Может быть, иные из них восхищаются фон Валем как героем, подавляющим революцию. Но я уверена, что очень многие смотрят на него так же, как Леня и я:
с ненавистью. Не знаю, не могу объяснить, почему меня так неудержимо тянет смотреть на губернатора. Когда я была маленькая, папа, идя к героическому летчику Древницкому, взял меня с собой. "Это надо видеть! Это надо видеть и запомнить!" - старый друг Яков Ефимович освободится раньше и приедет вечером в цирк? Хоть попозднее, хоть в середине представления!
До начала циркового представления мы ходим по только что открытой ежегодной ярмарке. Новенькие ее ряды, пахнущие свежим тесом и краской, выстроены на базарной площади, рядом с цирком. Мы, дети, всегда радуемся ярмарке. В однообразной жизни провинциального города словно распахиваются окна в далекий мир, другие города, другие климаты и широты. Волга приветствует нас в лавке ярославца-мороженщика Шульгина. Из лавки Масюма Хабибулина пахнет вкусным запахом казанского мыла всех цветов радуги: зеленого - хвойного, земляничного - розового, белого - из черемухи, лилового - из сирени. Еще торгует Масюм Хабибулин яркими татарскими халатами, пестрыми тюбетейками, шитыми золотом мягкими туфлями-чувяками. В другой лавчонке - хирургически-чистенькой - две аккуратненькие остзейские немочки предлагают вниманию покупателей пряники из Митавы и мятные лепешечки "пеппермент-бомбон". В ташкентской лавке люди в чалмах предлагают изюм-сабзу, сушеные абрикосы, чернослив, шепталу, а сам владелец лавки, маленький старичок сморчок, сухонький, как предлагаемые им компоты, продает "вйхель-хвост" и "пыжмы от молей"
(очень действенные и невыносимо вонючие средства против моли). Ласковый старичок сморчок, увидев среди нас моего брата Сенечку, закивал седенькой головкой, зацокал языком:
- Ай, ай, ай! Беленький мальчик, волоса золотой, такой миленький, кисанька-соловейчик! - и, подавая ему крупную черносливину, говорит словно поет: - Куший, мальчик, куший! Расти большой-большой!
Сенечка взял черносливину, шаркнул ножкой, поблагодарил:
- Мерси!
Но мысли Сенечки не здесь, и мечтает он не о черносливе, а о том, что он сегодня увидит - в первый раз в жизни! - в цирке.
Больше всего Сенечка боится опоздать к началу циркового представления. Он поминутно смотрит на маму умоляющими глазами.
- Мамочка... а не опоздаем мы?
Из-за Сенечки мы приходим в цирк едва ли не первые. Но Сенечка счастлив. Не беда, что еще ничего не представляют, - тут и без представления масса интересного. Как удивительно зажигают цирковые лампы! Много десятков огромных - не таких, как дома! - круглых керосиновых ламп спускают на цепочках с потолка, зажигают и тем же путем поднимают обратно к потолку...
Ну, где еще такое увидишь? В цирке и пахнет не так, как дома.
Чем это пахнет?
Расширив ноздри, Сенечка шепотом определяет цирковые ароматы:
- Песком... Лошадками... Зверями...
сказал тогда папа. Сейчас, когда я смотрю на фон Валя, у меня то же чувство: это надо видеть, надо запомнить! Это надо ненавидеть всегда, всю жизнь!
Так впервые входит в мою жизнь ненависть. Смутное представление о том, что такие люди - враги, их надо ненавидеть, с ними надо бороться.
В антракте Иван Константинович, переглянувшись с мамой, просит нас остаться в ложе, не выходить.
- А как же к лошадкам? - огорчается Сенечка.
Ему обещали, что в антракте его поведут за кулисы - смотреть красавцев цирковых коней.
Сенечке объясняют, что сегодня к лошадкам не пускают: у лошадок корь, это заразительно. Сенечка с грустью смиряется:
он мнителен, а корь, он знает, "это очень вредно для здоровья"!
В середине представления в нашу ложу входит запоздалый гость: папа! Он освободился раньше и приехал.
- Папа, - шепчу я, - посмотри на ту ложу, самую большую, над входом...
- Знаю. Видел, - коротко бросает папа. И добавляет с детским огорчением: - Надо же такое! Десять лет собирался я в цирк - и вот... извольте радоваться!
Представление кончилось. Медленно вместе со всей толпой мы подвигаемся к выходу из цирка. Вот мы уже на площади.
Одновременно с нами, из особого выхода - прямо из губернаторской ложи выходит фон Валь.
Мы приостанавливаемся. Папа переглядывается с мамой и Иваном Константиновичем. Мы с Леней перехватываем папин взгляд и понимаем его. "Подождем, - говорит он, - пусть сперва уедет тот!"
И тут, словно разрезая ножом вечерний сумрак на площади, раздаются один за другим два выстрела.
Стоящий впереди нас человек поворачивает к нам веселое лицо:
- Хтось губернатора стрелил! - И, энергично работая локтями, он пробирается к месту происшествия.
Наступившая было на секунду тишина внезапно взрывается шумом, криками, полицейскими свистками.
- Держи! Лови! - раздается в разных местах.
И все перекрывает звериный рев стояшего неподалеку от нас городового.
- Поймали-и-и! - торжествующе кричит он.
- Ох! - жалостливо кричит женщина, стоящая на ступеньках одной из лестниц, ведущих в цирк. Оттуда ей видно то, чего не видим мы. - Хлопчика чернявого... Он и стрелял... Ох и бьют они его! Ох и бьют! - Женщина на мгновение даже зажмуривается.
- Доктора! Доктора! Губернатор ранен! - кричат где-то очень близко от нас.
Подхватив на руки перепуганного Сенечку, папа кричит нам:
"Ступайте за мной" - и, резко повернув, идет по площади в противоположную от происшествия сторону.
Дома я спрашиваю:
- Папа, когда кричали: "Доктора! Доктора!" - может быть, это не губернатору надо было помочь, а тому, другому... Чернявому хлопчику... Тому, кто стрелял!
- Чернявому хлопчику!.. - говорит папа с горечью. - Ему уже никто помочь не может!
Назавтра утром газеты печатают экстренное сообщение "о злодейском покушении на жизнь губернатора фон Валя". "К счастью, - говорится в экстренном сообщении, - жизнь губернатора вне опасности: он лишь легко ранен в ногу и в руку..."
В ближайшие дни мы узнаем подробнее о чернявом хлопчике.
Зовут его Гирш Лекерт. Ему двадцать два года. Он сапожник.
Шнир и Разин знают Лекерта. Они говорят: хороший паренек.
Умный, очень способный, хотя совсем неграмотный. Был членом подпольного профессионального союза сапожников. Товарищи Лекерта очень любят его за милый нрав, за смелость и находчивость, за всегдашнюю веселость.
Два года назад, рассказывают Шнир и Степа, в одном из маленьких городков нашего края арестовали троих молодых людей - они разбрасывали революционные прокламации. Арестованных заперли в квартире урядника, с тем чтобы на следующий день отвезти их в городскую тюрьму. Но рано утром на дом урядника напала большая группа молодежи под предводительством веселого чернявого юноши Лекерта. Они подвезли к дому две тележки, груженные камнями, и, ловко орудуя этим нехитрым оружием и отбиваясь от полиции, освободили арестованных товарищей и убежали вместе с ними. Один из участников этого дела, друг Лекерта, был ранен. Полиция его схватила. Его положили в госпиталь.
Казалось, помочь этому другу - арестованному, раненому - было невозможно: около его койки в госпитале день и ночь дежурил городовой. Через кого-то из персонала госпиталя Лекерт доставил раненому другу женское платье. Тот переоделся в уборной и спокойно вышел из госпиталя по черному ходу. На улице дожидалась телега, которая его и увезла.
За все это - нападение на полицию, освобождение арестованных товарищей, за устройство побега раненого революционера из госпиталя, за участие в забастовках - Лекерта арестовали, посадили в тюрьму, а потом выслали в Екатеринославскую губернию под надзор полиции. Лекерт бежал оттуда и возвратился в наш город.