Страница 2 из 74
- Воспитывай в себе волю! - настаивал папа.
- А как это делать? Я не умею...
- Начни с малого - заставляй себя делать все то, чего тебе делать не хочется!
Легко сказать! Я бы очень хотела научиться делать все, чего не хoчy делать, и даже хотя бы есть все то, чего я терпеть не могу. Но... не дается это мне. Никогда я не ела морковных котлет - косорогилась! - и, сколько ни стараюсь, не лезут они мне в горло. И молоко с пенками как ненавидела, так и ненавижу. И вот ни за что не могу я принудить самое себя вставать сразу, после первой Юзефиной побудки: "Вставай, гультайка!"
Отчаявшись пронять меня доводами разума, папа перешел к более решительным мерам. Сперва он только грозился:
- Не встанешь - оболью холодной водой! Честное слово, оболью!
Но я только бормотала сквозь сон:
- Сейчас, папочка, сейчас... Сию минуту... - и продолжала спать.
И тогда это случилось! В одно утро папа рассвирепел. Притащил из кухни ведро холодной воды и опрокинул его над моей головой. Вот это было пробуждение!
Что тут началось!
Мама плакала:
- Боже мой, Яков, сошел с ума!
Младший мой братишка, Сенечка, прибежал на шум босиком, в ночной рубашке. Он счастливо хохотал-заливался, хлопал в ладоши, радостно пищал:
- Еще, папочка, еще! Облей ее еще раз!
Совершенно разбушевалась Юзефа. Громко рыдая, она выкликала свои любимые заклинания, обрывки молитв "по-латыньски":
- Езус-Мария! Матка боска! Остробрамска! Ченьстоховска!
Вытащив меня, мокрую как мышь, из залитой водой постели, Юзефа больно растирала меня мохнатой простыней и причитала на весь дом:
- Чи ж гэто не шкандал? Вода холодная, застудится ребенок, заболеет тогды будете знать!
Но папа в воинственном задоре орал-грохотал:
- Ничего ей не сделается, здоровей будет! Хорош ребенок - в пятый класс переходит! Четырнадцать лет скоро стукнет!
Наконец все утихомирилось. Все ушли из комнаты. Остались только Сенечка, все еще хохотавший, да я. Я сердито, рывками, одевалась, швыряя вещи, не попадая пуговицами и крючками в застежки и петли.
- У, гадюка! - шипела я на Сенечку. - Гадюка противная!
Подвижное лицо Сенечки мгновенно изменило выражение.
Вскинув голову в золотых кудрях, он от удивления даже чуть приоткрыл рот:
- Это я гадюка противная?
- Да, да! Ты гадюка! - настаивала я, причесываясь и яростно выдирая гребенкой волосы. - Сколько у тебя сестер? Одна сестра! Ее холодной водой облили - другой заплакал бы, а ты...
обра-а-адовался! Никогда ты не перегонишь губернатора! Никогда!
Это страшное пророчество попало Сенечке в самое больное место. Мы живем в Губернаторском переулке; в окна квартиры виден губернаторский дом. По утрам, когда Сенечка слишком медленно одевается (папа требует, чтобы он одевался сам), ему говорят, показывая на окно:
- Видишь? Губернатор уже лифчик надел. Он уже и штанишки к лифчику пристегивает, а ты все копаешься!
В окно, конечно, нельзя увидеть, как губернатор застегивает штанишки, окна нашей квартиры выходят на какие-то служебные помещения в губернаторском доме. Но Сенечка твердо верит, что в окно виден губернатор и что губернатор одевается наперегонки с ним.
Сенечка изо всех сил торопится, быстро-быстро одевается - и наконец кричит с торжеством:
- Вот, все готово! Я раньше, чем губернатор, да?
А тут вдруг я - старшая сестра и, по мнению Сенечки, выдающаяся личность! - сказала ему, что он никогда не перегонит губернатора. Жалобно скривившись, Сенечка заплакал - разинул рот, как галчонок, и запищал... С усилием, сквозь плач, он выдавил из себя:
- Сама гадюка! Не Сашенька, а... Сашка! - И, вконец расстроившись, Сенечка с отчаянием обещал: - Три года буду плакать!
Мне стало жалко братишку и стыдно того, что я срываю на нем злость.
- Не реви, дурачок! - говорила я, обнимая и целуя его. - Я. пошутила. Перегонишь ты своего губернатора, увидишь!
Сенечка перестал скулить, но он уже приготовился обижаться, и ему было трудно так быстро - раз, раз - успокоиться.
Ему хотелось сказать мне тоже какие-нибудь обидные слова.
Я знала - сейчас он непременно вспомнит случай, когда мы с ним, играя, перебрасывались апельсином и я нечаянно угодила Апельсином в его, Сенечкину, голову. Он никак не может забыть этот случай. При каждой ссоре припоминает мне, какая я тогда была злая, нехорошая.
- Я же не нарочно!
- Все равно! Апельсином поямо в голову!
- Тебе ведь не было больно.
- Все равно. Я ужасно испугался. Это тоже очень вредно для здоровья!
После этого памятного утра, когда папа облил меня водой, Юзефа завела новый порядок. Каждое утро она подходит к моей кровати, держа в руках полотенце и небольшой тазик. В тазике - смотря по сезону - холодная вода или снег. Намочив конец полотенца в воде или набрав в него горсть снегу, Юзефа быстро обтирает мне, спящей, лицо. Эффект волшебный и молниеносный: сон мгновенно улетучивается, словно его выпустили в форточку. Я вскакиваю, как встрепанная, и бегу умываться.
С тех пор папа со мной уже больше не воюет, а ученикам моим не приходится дожидаться ни одной минуты: к их приходу я совершенно готова.
Юзефа очень горда своей "придумкой"!
- От говорили: Юзефа - мужик, Юзефа - хамук! Ну-к, что ж? Я не доктор, не лакей с ресторана - в храке не хожу!
А кто удумал будить без шкандалу? Юзефа удумала!
Но сегодня - в последний день перед каникулами - Юзефе даже не надо пускать в ход холодную воду: к ее приходу я уже не сплю, я проснулась самостоятельно. Сегодня - последний день в четвертом классе. Ура! Скоро переедем на дачу. Ур-р-ра!
Один из моих учеников - старший по возрасту - еврей. Другой - русский.
Когда они пришли ко мне в первый раз, старший сам представился и представил своего товарища:
- Меня зовут Шнир. Азриэл Шнир. А про него... - Он указал на товарища. - Вы даже не поверите, как его зовут. Он...
Степа! И не в том дело, что Степа, а в том, что и фамилия у него Разин! Полный Степан Разин - ни больше ни меньше!
Тут Степан Разин так весело захохотал, словно он и сам только сейчас впервые услыхал, какая у него знаменитая фамилия.
Обучаются у меня Шнир и Разин немецкому и французскому языкам. Это нужно им для того, чтобы набирать иностранный шрифт. Тогда им как работникам более высокой категории и платить будут больше.
У Шнира совсем серое лицо. Эта свинцовая серость никогда не оживляется даже самой слабой розовинкой.
- Это меня буквы съели, - показывает Шнир на свои щеки. - Свинцовые буквы - они, знаете, очень вредные! Вот Степка (показывает он на Разина) он у нас еще молодое теля (теленок), недавно стал наборщиком. Буквы еще только подбираются к нему, но кровь пока не сосут!
И он грубовато-ласково шлепает Степу по спине. Вообще они дружные парни, хотя все время поддразнивают друг друга.
Удивляет меня, как много они знают, сколько книг прочитали.
Ну, да ведь им и книги в руки: они постоянно имеют дело с газетами и книгами. От этого же, вероятно, Шнир говорит по-русски вполне грамотно и чисто.
Степа Разин зовет своего товарища, Азрйэла Шнира, Азоркой. Я как-то спросила Шнира, не обижается ли он на собачью кличку.
- А чего обижаться? - даже удивился Шнир. - Собаки - это ведь милейшие люди!
Бывает, что Степа, начав что-нибудь рассказывать, вдруг спохватывается и обращается к Шниру: "Азорка, а?"
Иногда Шнир отвечает: "Да". Тогда Степа продолжает свой рассказ. Однако бывает и так, что Шнир спокойно и твердо режет: "Нет!"
Тогда Степа умолкает на полуслове.
Степа, видно, сам побаивается своей мальчишеской болтливости, боится сказать лишнее. Шнир, как старший, решает, можно сказать то или другое при мне или нельзя.
Учатся оба с поразительным упорством. Шрифт, как французский, так и очень трудный готический, немецкий, одолели очень быстро. Поначалу они просили меня, чтобы я не "мучила"