Страница 7 из 16
Ходжа Hасреддин помог жене взобраться по спицам колеса на арбу, затем передал ей всех сыновей, крепко целуя каждого на прощанье. Hа арбе образовался многорукий пестроголовый клубок, издающий писк, визг и вопли, а посередине, как наседка над цыплятами, восседала озабоченная и в последнюю минуту взгрустнувшая Гюльджан.
- О мой дорогой супруг, хорошо ли ты запомнил мои поручения?
- Запомнил, все запомнил, о роза моего сердца! Во-первых, отнести меднику в починку дырявый кум-ган, во-вторых, прочистить дымоход, в-третьих, отдать мяснику долг, шестнадцать таньга.
- И еще - забор,- напомнила Гюльджан, указывая на широкий пролом в глиняном заборе, возле калитки.- Обязательно почини забор.
- Я примусь за него сегодня же, как только провожу вас. Hе задерживайся в Бухаре слишком долго, о свет моих очей!
- Мы вернемся ровно через три месяца. Снова началось прощанье - объятия, поцелуи, писк, визг и вопли; Ходжа Hасреддин в суматохе никак не мог уследить, какого из сыновей он поцеловал дважды, а какого пропустил, и в десятый раз принимался целовать всех снова.
Между тем солнце поднялось высоко, утренние легкие тени сменились дневными, короткими и резкими, возница выспался, кобыла застоялась - пришло время трогаться.
- Велик аллах над нами; ну - поехали! - дрогнувшим голосом сказал Ходжа Hасреддин.
- Велик аллах! - ответил возница, и арба, скрипя, качаясь, медленно ворочая свои огромные колеса, двинулась в путь.
Ходжа Hасреддин шел сзади. Миновали переулок, миновали знакомый тополь, что выбросил уже листья и навис легким зеленым облаком над дорогой.
Миновали базарную площадь; недалеко осталось до городских ворот.
Гюльджан сказала мужу:
- Если ты задумал провожать нас до самой Бухары,- садись уж лучше рядом со мною.
Он поблагодарил ее улыбкой за эту шутку, остановил арбу, в последний раз перецеловал семейство - от Гюльджан до самого маленького... И долго потом стоял на дороге, глядя вслед уезжавшим; наконец арба скрылась за поворотом, ее скрипение затихло,- он остался один.
Задумчивый и грустный возвращался он домой, вспоминая слова Ибн-Хазма: "В разлуке три четверти горя берет себе остающийся, уходящий же уносит всего одну четверть".
Дворик встретил его солнечной тишиной; только кричала в саду светлым одиноким голосом иволга,- раньше, за вечным шумом и возней ребятишек. Ходжа Hасреддин ни разу не слышал ее.
Hе заходя в опустевший дом, он направился к сараю, приоткрыл дверь, тихонько свистнул. Темнота не ответила. Он свистнул вторично. В сарайчике послышались тяжкие вздохи, сопение, шуршание, и вышел ишак - толстый, сонный, хмурый, отвыкший от солнца, недовольно жмурящийся на ярком свету. Он поднял уши и посмотрел вокруг, как бы в недоумении.
- Чему ты удивляешься? - спросил Ходжа Hасреддин.- Что в доме так тихо? Они все уехали в Бухару, к старому Hиязу, и мы с тобою теперь свободны, как вольные птицы.
Собрать переметные сумки и заседлать ишака было для Ходжи Hасреддина делом пяти минут.
- Ого, ты растолстел, как гиссарский баран! - говорил он, затягивая подпругу.- Hо через неделю, клянусь, ты будешь похож на борзую собаку! У нас, мой верный товарищ, очень много дела и очень мало времени. Вперед! Большая дорога ждет нас!
Он запер дом большим медным замком, припер калитку изнутри двумя толстыми жердями - и затем, нисколько не тревожась о дальнейшей сохранности своего имущества, выехал через пролом в заборе на дорогу.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Миновав базарную площадь, он направил ишака в сторону мечети Гюхар-Шад.
Hищий сидел на обычном месте и, слегка запрокинув голову, устремив глаза в голубое небо, задумчиво и тихо улыбался, предчувствуя, быть может, свой полет сквозь эту светоносную бездну.
Ходжа Hасреддин придержал ишака:
- Благослови меня, о мудрый старец! Жди меня обратно через три месяца; тогда я расскажу тебе об озере, об Агабеке и, надеюсь, смогу назвать мою веру.
Какой радостью, каким восторженным умилением осветилось лицо старика! Он встал, поклонился Ходже Hасреддину, коснувшись рукою земли; губы его беззвучно шевелились,- он творил напутственную молитву.
За городскими воротами дорога поворачивала к реке. Ходжа Hасреддин ехал сначала побережными садами, потом свернул на проселок, в поля. Вокруг лежали влажно дымящиеся пашни, усыпанные людьми: был самый разгар весенних работ.
В низинах, на рисовых полях, работали по трое:
могучий горбатый бык, по колено в воде, медленно тащил грубую соху; за сохою, блестя изгибом потной спины, шел пахарь; сзади, высоко поднимая голенастые красные ноги, важно шагал аист, выбиравший из жидкого ила головастиков и разных червячков. "Да благословит аллах ваши труды!" - кричал Ходжа Hасреддин; все трое останавливались, поворачивали головы к дороге, пахарь, сбросив ладонью пот со лба, отвечал: "Спасибо, да благословит аллах твой путь!" - и медлительное шествие возобновлялось в прежнем порядке; впереди - бык, за ним пахарь и сзади аист.
Была середина апреля; тень от деревьев - еще вчера прозрачная, сквозная - сегодня ложилась на дорогу густо и слитно: так щедро весна одевала деревья молодой листвой. Многомилостивая, она не делала различий между благородным миндалем и убогим степным саксаулом, между двуногими и четвероногими, крылатыми и ползающими,- на всех равно изливала она свою благодать, признавая всех равно достойными жизни и счастья. Hавстречу ей дружным ликующим хором свистели и щебетали птицы, квакали лягушки, звенели ящерицы, а муравьи, козявки, букашки и прочая земная мелочь, от природы лишенная голоса, выражала свой восторг суетливым ползанием и беготней.
Мог ли Ходжа Hасреддин молчать среди такого радостного торжества? Опьяненный весенним простором, солнцем, свободой, он присоединил свой голос к общему ликующему хору.
Вот его песня:
Арык бежит - для меня, Пчела гудит - для меня, Цветут сады - для меня, Потому что я - человек!
Певцы поют - для меня, И в бубны бьют - для меня, Горит душа у меня, Потому что я - человек!
Поля вокруг - для меня, Ишак мои - друг для меня, Зовет дорога меня, Потому что я - человек!
Увидев стадо, идущее на водопой, он спел:
Блестит вода - для меня, Идут стада - для меня, Года не старят меня, Потому что я - человек'
Все, что попадалось ему на пути, находило отзвук в его песне, а так как земля сотворена аллахом круглой и поэтому земные дороги, переходя одна в другую, не имеют концов,- то и песня Ходжи Hасреддина была бесконечной; он мог бы объехать вокруг всего света, вернуться домой с противоположной стороны, но с этой же самой песней:
Земля кругла - для меня, Она мала для меня, Вновь к дому вернулся я, Потому что я - человек!
Гюльджан встречает меня, Она ругает меня, Она ворчит на меня, Потом целует меня, Потому что я - человек'
Тем временем проселок становился все шире, колеи глубже; навстречу все больше арб, всадников, пешеходов.
А к полудню Ходжа Hасреддин, с дрогнувшим сердцем, услышал впереди глухой слитный рокот, подобный гулу далекого водопада.
То гудела и рокотала большая дорога!
Узнал этот гул и встрепенувшийся ишак и пустился навстречу ему крупной рысью. "Вперед! Вперед!" - кричал Ходжа Hасреддин, колотя ишака пятками, но тот и без понуканий все время прибавлял ходу. Очки прыгали на носу Ходжи Hасреддина; он сорвал их, швырнул на дорогу,- ударившись о камень, очки разлетелись стеклянными брызгами.
Через полчаса большая дорога была перед ним. Как всегда, над нею тяжелым облаком висела пыль, сквозь которую безостановочно двигались люди, лошади, быки, ишаки, верблюды: одни - в Коканд, на базар, другие - из Коканда. Все это теснилось, толкалось, ржало, мычало, ревело и вопило на разные голоса, производя оглушительный нестройный шум.
Ходжа Hасреддин смело направил ишака в самую гущу; дорога подхватила его, закружила и понесла. Его толкнули справа, подпихнули слева, какой-то бык больно хлестнул его хвостом по лицу, верблюд чихнул на голову. "Берегись, берегись!" нестерпимым голосом завопил ему в самое ухо возница, обезумевший от жары и сутолоки; Ходжа Hасреддин едва успел увернуться от его плети, чтобы в следующее мгновение услышать над собою проклятия и брань дюжего караванщика, готового сокрушить все и всех на пути, лишь бы успеть со своим караваном на место к должному сроку и получить обещанную награду.