Страница 44 из 69
"Ну, этого я не знаю,- упрямо отвечал солдат.- Но мне кажется, Ленин говорит то самое, что мне хотелось бы слышать. И весь простой народ говорит так. Ведь есть два класса: буржуазия и пролетариат..."
"Дурак! Я, брат, два года высидел в Шлиссельбурге за революцию, когда ты еще стрелял в революционеров да распевал "Боже, царя храни"! Меня зовут Василий Георгиевич Панин. Ты обо мне никогда не слыхал?"
"Не слыхал, извиняюсь...- смиренно отвечал солдат.- Я ведь человек неученый. Вы, должно быть, большой герой..."
"Вот именно,- уверенно заявил студент.- И я борюсь с большевиками потому, что они губят Россию и нашу свободную революцию. Что ты теперь скажешь?"
Солдат почесал затылок. "Ничего я не могу сказать! - его лицо было искажено умственным напряжением.- По-моему, дело ясное, только вот неученый я человек!.. Выходит словно бы так: есть два класса - пролетариат и буржуазия..."
"Опять ты с этой глупой формулой!" - закричал студент.
"...только два класса,- упрямо продолжал солдат.- И кто не за один класс, тот, значит, за другой..."
Мы пошли по улицам. Редкие фонари давали мало света, прохожих почти не встречалось. Над городом нависло угрожающее молчание, нечто вроде чистилища между раем и адом, политически ничейная земля. Только парикмахерские были ярко освещены и набиты посетителями да у бани стояла очередь: дело было в субботу вечером, когда вся Россия моется и чистится. Я нисколько не сомневаюсь, что в тот вечер и тут и там мирно встречались советские бойцы и казаки.
Чем ближе мы подходили к дворцовому парку, тем пустыннее становились улицы. Перепуганный священник показал нам, где помещается Совет, и торопливо скрылся. Совет находился во флигеле одного из великокняжеских дворцов, напротив парка. Двери были заперты, в окнах темно. Солдат, бродивший поблизости, с мрачной подозрительностью оглядел нас и, не вынимая рук из карманов брюк, заявил: "Совет уехал уже два дня назад".- "Куда?" Он пожал плечами: "Не знаю...".
Пройдя немного дальше, мы наткнулись на большое и ярко освещенное здание. Изнутри доносился стук молотка. Мы стояли в нерешительности, но в это время к нам подошли, держась под руки, солдат и матрос. Я показал им свой мандат из Смольного. "Вы за Советы?" - спросил я их. Они испуганно переглянулись и ничего не ответили. "Что это там делается?" - спросил матрос, показывая на здание. "Не знаю..."
Солдат боязливо протянул руку и приоткрыл дверь. За дверью оказался огромный зал, увешанный кумачом и еловыми ветками. Там стояли .ряды стульев, а перед ними возводились подмостки.
К нам вышла дородная женщина с молотком в руках. Рот ее был полон гвоздей. "Вам чего?"-спросила она.
"Будет вечером представление?" - нервно спросил матрос. "В воскресенье вечером любители будут играть,- сурово ответила она.- Проваливайте!"
Мы пытались втянуть солдата и матроса в разговор, но они казались запуганными и расстроенными. Скоро они исчезли в темноте.
Мы направились к императорскому дворцу, вдоль огромных и темных садов. Фантастические павильоны и орнаментальные мосты смутно маячили сквозь ночной мрак; слышно было мягкое журчание фонтана. Вдруг, разглядывая смешного металлического лебедя, выплывавшего из искусственного грота, мы неожиданно заметили, что за нами следят. Человек шесть дюжих вооруженных солдат подозрительно и пристально приглядывались к нам с соседнего газона. Я двинулся к ним и спросил: "Кто вы такие?".
"Здешняя стража",- ответил один из солдат. Все они казались очень утомленными, да, конечно, так оно и было: долгие недели непрерывного митингования даром не проходят. "Вы за Керенского или за Советы?"
Воцарилось короткое молчание. Солдаты неуверенно переглядывались. "Мы нейтральные",- ответили они, наконец.
Мы прошли под аркой огромного Екатерининского дворца, вошли за ограду и спросили, где здесь штаб. Часовой, стоявший у дверей изогнутого белого крыла здания, сказал нам, что комендант находится где-то внутри.
В изящном белом зале, разделенном на неравные части двусторонним камином, беспокойно переговаривалась группа офицеров. Все они были бледны н рассеянны и явно не спали ночь. Мы подошли к одному из них - седобородому старику в увешанном орденами мундире; нам сказали, что это сам полковник. Я показал ему наши большевистские удостоверения.
Он казался изумленным. "Как же вы добрались сюда жилыми? - вежливо спросил он.- Сейчас на улицах очень опасно. В Царском Селе кипят политические страсти. Сегодня утром был бой, а завтра утром опять будут драться. Керенский вой-Дет в город к 8 часам".
"А где же казаки?"
"Трк в миле отсюда, вон в том направлении", - он взмахнул рукой.
"И вы будете защищать от них город?"
"О, нет, дорогой мой! - он усмехнулся.- Мы держим город для Керенского". У нас упали сердца, потому что в наших мандатах удостоверялась наша глубокая революционность. Полковник откашлялся. "Кстати, о ваших пропусках,- продолжал он.- Если вас поймают, то вы окажетесь в большой опасности. Поэтому если вы хотите видеть бой, то я прикажу отвести вам комнату в офицерской гостинице. Приходите ко мне завтра в 7 часов утра, я дам вам новые пропуска".
"Значит, вы за Керенского?" - спросили мы.
"Ну, не совсем за Керенского. (Полковник, видимо, колебался.) Видите ли, большинство солдат нашего гарнизона - большевики. Сегодня после боя они ушли в Петроград и увели артиллерию. Можно сказать, что ни один солдат за Керенского не встанет. Но многие из них вовсе не хотят драться. Что до офицеров, то почти все они уже перешли к Керенскому или просто ушли. А мы... гм... мы, как видите, находимся в самом затруднительном положении..."
Мы не поверили, что здесь будет какой-либо бой... Полковник любезно послал своего ординарца проводить нас на станцию. Ординарец был южанин. Он родился в Бессарабии в семье французских эмигрантов.
"Ах,- повторял он,- я не думаю ни об опасности, ни о лишениях. Но я так долго не видал моей бедной матери... Целых три года..."
Мчась в Петроград сквозь холод и мрак, я видел через окно вагона кучки солдат, жестикулирующих вокруг костров. На перекрестках стояли группы броневиков. Их водители перекрикивались между собой, высовывая головы из башенок.
Всю эту тревожную ночь по холодным равнинам блуждали без предводителей команды солдат и красногвардейцев. Они сталкивались и смешивались между собой, а комиссары Военно-революционного комитета торопились от одной группы к другой, пытаясь организовать оборону...
Вверх и вниз по Невскому, точно волны, двигались возбужденные толпы. Что-то нависло в воздухе. С Варшавского вокзала можно было слышать отдаленную канонаду. В юнкерских училищах царило лихорадочное оживление. Члены думы переходили из казармы в казарму, уговаривая, умоляя и заклиная солдат, рассказывая им ужасные истории о большевистских зверствах - об избиении юнкеров и насилиях над женщинами в Зимпем дворце, о расстреле девушки перед зданием думы, об убийстве князя Туманова... В Александровском зале думы шло чрезвычайное заседание Комитета спасения, вбегали и убегали торопливые комиссары... Здесь были все журналисты, выгнанные из Смольного. Они были в приподнятом настроении и не поверили нашему рассказу о положении в Царском. Помилуйте, всем известно, что Царское в руках Керенского, что казаки уже в Пулкове. Была избрана специальная комиссия для встречи Керенского на вокзале. Его ожидали к утру...
Один журналист под строжайшим секретом сообщил мне, что контрреволюционное выступление начнется в полночь. Он показал мне два воззвания; одно было подписано Гоцем и Пол-ковниковым и приказывало всем юнкерским училищам, всем выздоравливающим солдатам, находящимся в госпиталях, и георгиевским кавалерам приготовиться к военным действиям и ждать приказов от Комитета спасения. Другое было подписано самим Комитетом спасения, и значилось в нем следующее:
"К населению Петрограда!
Товарищи рабочие, солдаты и граждане революционного Петрограда!