Бог сумерек

Артемьев усмехнулся, потер пальцем кончик носа. Развернулся и пошел внутрь, не забыв закрыть обе двери.

Стояла полная тишина, и звук его шагов по мраморному полу был четким и размеренным, будто отстукивал гигантский метроном. Дойдя до комнаты, Игорь остановился и прислушался. Безмолвие. Он шагнул в комнату, сел, просмотрел записи в тетрадях. Вновь усмехнулся. Палыч явно темнил… Почему?

Игорь обернулся. Лампочки на пульте светились ровно, не мигая. А может, и в самом деле — заменил предохранитель, и все?.. А, черт с ним! Игорь досадливо поморщился. Начало неприятно давить на левый висок. Значит, скоро разболится голова, это как пить дать. Черт! Вот уж действительно… Никогда раньше в жизни своей — ни в детстве, ни в юности, ни потом, в училище, ни позже, в части — Игорь не знал, что такое головная боль. Она стала донимать его лишь тогда, когда он вернулся со службы домой и поступил в “Гекату”. Вначале он думал, что это от рваного режима, вообще от напряженки — жизнь в “Гекате” была не сахар: ночные дежурства, тревоги, облавы, броски по районам… За те деньги, что платило гекатовское начальство, оно выжимало своих подчиненных досуха. Но ведь и в роте было не проще, Игорь ко всему привык, а вот поди ж ты…

Надо сразу ахнуть две штучки анальгина, иначе от этой дряни не избавишься. Игорь открыл аптечку, оторвал пару таблеток от облатки и проглотил их без воды. Нет, подумал он, в роте было все-таки не так. Там был не такой сумасшедший ритм. Он тоже был напряженным, но все же подчиненным какому-то порядку. И потом, та жизнь вообще была военная, в ней все это воспринималось и переносилось как должное, потому и легче. А тут…

Игорь оказался в “Гекате” практически сразу после того, как вернулся в родной город. Куда еще податься бывшему командиру разведвзвода?.. А вот что касается возвращения, то здесь все было не так очевидно. Старшему лейтенанту Артемьеву хоть и было куда возвращаться, но не было к кому. Он был сирота. Родители Игоря погибли в автокатастрофе, когда ему не исполнилось и трех лет, — он их почти не помнил. Мальчугана взяла к себе тетка — вдовая бездетная сестра матери — да так и вырастила. Игорь окончил школу, затем легко поступил в военное училище. Он был спортсменом: занимался самбо, дзюдо, и там и там дошел до первого разряда. С тем и угодил в разведку.

И стал служить. С теткой они переписывались нечасто, зато регулярно — примерно по письму в месяц. Каждый год Игорь приезжал в отпуск. Не сказать, чтобы он испытывал к тетке какие-то особенно теплые чувства… хотя, наверное, испытывал, но где-то там, в подсознании. А осознал их лишь тогда, когда она вдруг померла.

Артемьева настигла телеграмма. И стало ясно, что до сих пор у него за спиной всегда был надежный тыл. А теперь он очутился один-одинешенек: двадцатисемилетний мужчина, ни кола ни двора; что же, так и мотаться теперь всю жизнь по казармам да гарнизонам?..

Похороны и поминки промчались мимо него как в полусне: лица, лица, множество каких-то незнакомых, не запомнившихся людей, они мельтешили перед ним, говорили, плакали, обнимали — и вдруг все схлынули, и Артемьев оказался в пустой квартире. Он походил по ней, остановился на кухне у окна и долго смотрел на весенний сырой двор с грязным, не дотаявшим снегом. В этот миг Игорь понял, что вернулся домой. Это ощущение, как родник, возникло где-то на дне его высохшей, опустошенной души, усилилось, заполнило ее и выплеснулось наружу. Внутри словно что-то сломалось или, наоборот, встало на место, и Игорь заплакал; уткнувшись лбом в прохладное оконное стекло.

Он поехал в часть с твердым намерением добиться увольнения. Оказалось, что сделать это гораздо легче, чем он думал. Только что окончилась первая чеченская кампания, и начался массовый исход из армии боевых офицеров, считавших Хасавюртский мир позорным поражением. Так что Игорь оказался одним из многих, подавших рапорт об уходе. Еще месяца полтора убилось на всякие формальности, и наконец он получил на руки деньги, военный билет и трудовую книжку. Он был свободен.

С неделю провалявшись дома, Игорь устроился на работу в таксопарк. Жизнь шла размеренно, хотя и несколько однообразно: дом — работа, работа — дом. В совместных попойках шоферни с механиками он не участвовал, да они особо и не настаивали, принимая его нелюдимость за легкий бзик пришедшего с войны человека. Вообще, многие считали, что он немного не в себе. А Игорь их в этом не разубеждал.

“Геката” сама нашла его. Приблизительно через полгода после демобилизации прозвучал звонок в дверь. Игорь открыл ее — на пороге, приятно улыбаясь, стоял лысоватый толстенький мужчина в штатском. Инспектор отдела кадров (в “Гекате” эта структура именовалась так: Департамент персональной политики. Круто).

Долгих разговоров не вели, уже через неделю Игорь, облаченный в новенькую черно-сине-белую униформу, уже сидел за рулем патрульной гекатовской машины.

Фирма была богата страшно. Такая экипировка и вооружение городской милиции даже и не снились. Хозяин, он же Командор (все сотрудники “Гекаты” имели звания, подобные воинским), бывший полковник КГБ Смолянинов, был депутатом, своим человеком в мэрии — с нею он и заключал договора на охрану разных объектов, патрулирование улиц и все такое. В “Гекате” имелось уже больше тысячи только рядовых бойцов — целый полк. Шпана в городе не смела хвост поднять, а обыватели были готовы молиться на “Гекату” вообще и на Смолянинова в частности. Как-то был случай, давно, года два назад: уличная шайка терроризировала микрорайон, и, когда по вызову приехал гекатовский патруль (трое на машине), хулиганы — а их было с десяток — нагло кинулись на бойцов. Те успели передать по рации, что их атаковали, но ждать, конечно, не стали…

Когда через несколько минут примчалось подкрепление, оно застало на асфальте и на газоне семь неподвижных, сильно покалеченных тел, над которыми стояли, спокойно переговариваясь, трое патрульных. Двое или трое успели удрать, — с сожалением доложил старший патруля. А остальные… остальные вот.

Ну, потом приехали “скорая”, милиция, явились из прокуратуры. Не обошлось и без газетчиков. Случай вызвал огромный резонанс, общественное мнение забурлило. В защиту охранников стали поступать письма в редакции газет, коллективные петиции в горсовет. Имел место даже пикет перед зданием мэрии. Смолянинов, конечно, своих в обиду не дал. Применение силы было признано правомерным, и дело закрыли. Из семи поверженных, правда, двое на всю жизнь остались инвалидами, а уж по больницам изрядно повалялись все семеро. А затем еще и суд. Сроки, впрочем, им там отмерили условные — пожалели, что ли… Словом, горожане были довольны, а шпана с тех пор старалась не появляться в тех районах, где патрулировали черно-сине-белые.

Как Смолянинову удалось создать и удавалось содержать такую команду — тайна сия велика есть. Игорь-то уж точно этого не знал. И не интересовался. Жизнь научила его не задавать лишних вопросов. Только при оформлении документов он все-таки не удержался и спросил:

— А вообще, “Геката” — это что такое?

И получил ответ:

— Не что, а кто. Богиня мрака. И больше он вопросов не задавал.

Игорь улыбнулся, вспомнив этот случай. Глянул на часы: до рапорта оставалось девять минут. Голова вроде бы утихла. Он вышел из дежурки и стал подниматься на второй этаж.

Этот вторрй этаж был антресольный, буквой П. Здесь располагались оба главных каталога, алфавитный и систематический — плотные ряды деревянных комодов. Сквозь огромные окна вливался сюда поздний свет, но дежурное освещение было уже включено — когда вечерняя заря погаснет, окна станут темными, и оно будет светить тускло и ровно. Везде будет тишина, и он, Игорь Артемьев, будет одиноко и неясно отражаться в стеклах, один в ночи, один в звездном небе, один во всей Вселенной…

Игорь засмеялся и прибавил шаг: Он бодро обошел все антресоли по периметру, поглядывая влево-вправо. Нужды в том не было, но очень уж крепка была закваска разведроты. И ступал Игорь не как городской постовой-пижон: вальяжно, вразвалочку, поигрывая дубинкой. Нет, он двигался именно так, как это делают разведчики в лесу: бесшумно, сутулясь, сводя плечи — будто готовясь в любой момент вступить в бой. Игорь об этом не задумывался, так получалось само собою. Привычка. Видно, навсегда.