Страница 30 из 31
Потап вокруг осматривался. Веры и впрямь здесь никакой не было. Русские люди "бусурманились" часто и легко. Попавшие в рабство к евреям - по синагогам шлялись. Фратры же своих ясырей в католическую "прелесть" искушали. И было в Крыму много греческих храмов, куда русские тоже забегали - по привычке. Молитвы скоро забывались рабами. Но была одна, совсем не божественная, которую все в Крыму знали, передавая ее из поколения в поколение... Вот она, эта молитва: "Боже, освободи нас, несчастных невольников, из земли бусурманские. Возврати ты нас, господи, к ясным зоренькам, к водам тихим, в край веселый меж народ крещеный!" С этою скороговоркою ложились. С нею же и день новый встречали. Это даже не молитва -стон всех умирающих от тоски по родине. Однако Потапу многое внове даже любопытно казалось в Крыму, и до тоски смертной он еще не дожил.
- Погоди, завоешь, - сулил ему Агафон. - Еще как завоешь!
А в один из дней Агафон принес откуда-то полный карафин желтого, как янтарь, болгарского вина. Выпили, и он сообщил:
- На майдане слыхал за верное, будто наши на Крым сбираются с армией неисчислимой... Одно плохо, - загрустил пушкарь, - Русь уже не раз на Крым хаживала. А как до Перекопи дойдет, так и - от ворот поворот.
Был тихий вечер. По двору гуляли беззаботные и веселые татарки в шальварах. Жевали они смолки пахучие. Ногти на пальцах их рук и ног были покрашены красным лаком. Эти яркие ногти какой уже раз приводили Потапа в ужас:
- Во страх-то где... Будто мясо сырое когтями рвали! Потапу в рабстве повезло. Байтуфан изо всех татар был самым хорошим татарином. Воспитанный своей русской бабушкой, он, кажется, не прочь был бы и на Русь выехать.
- Да, говорят, плохо там у вас, - делился он с Потапом. - Будто и царица у вас непутевая. Бедно живете вы в России, а здесь у нас хорошо... И работать не нужно!
Бабушка Аксинья позвала Потапа:
- Иди-кось сюды, я тебе покажу самое дорогое свое...
Зазвала к себе в комнаты. Полно тут кувшинов на полу стояло, словно в лавке посудной. Лежали на оттоманках ветхие паласы. Пыльно было. За окнами сакли дождик сыпал - тихонький, серенький (совсем как в России). Открыла бабушка сундук, долго рылась в нем. Извлекла икону святого Николая Можайского, приложилась к ней.
- Вот ему и молюсь, - сказала, губы ладошкой вытерев.
- А за что ты, бабушка, Николу Можайского почитаешь?
- Он с мечом представлен - воин! А на майдане сей день опять шумели кадии, будто русские в поход собираются... Я здесь состарилась уже. А коли наши придут, брошу все и домой уйду.
В сторону кладбища татарского пронесли покойника. На следующий день сходил туда Потап - посмотреть. Сторож кладбищенский долго следил за Потапом издали, потом по-русски браниться начал:
- Ну чего ты шляешься, какого рожна потерял тута?
- Да я так, дяденька. Написано тут, гляжу, мудрено.
- Ах, дурень! Написано тут: "Буюн бана иссе, ярын сана дыр". А по-нашенски это значит, что все подохнем. И здесь у татар мудро об этом на камнях высечено: "Сегодня - ты, а завтра - я!" Теперь давай проваливай. А то мулла увидит и меня палкой отколотит, что я неверного до правоверных могил допустил... Ты сам уйдешь или мне бить тебя?
- Сам уйду, сам...
Была ранняя весна 1736 года. Крым вооружался.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Академия де-сиянс проводила громадную работу. Сейчас надо было составить сложнейшие таблицы для определения времени по высоте солнцестояния. Все академики говорили, что для этих расчетов ученому нужно самое малое - три месяца.
- Дайте мне, - сказал Эйлер. - Мне нужно всего три дня!
И сделал за три дня. Но от напряженного труда ослеп на правый глаз. Когда Эйлер умрет, люди не скажут, что перестал жить, а скажут так: "Эйлер перестал вычислять..." Одноглазый гений жил в цифрах. И в море цифр ему было хорошо, как моряку в океане. По вечерам - короткий отдых, когда секретарь Фусс прочитывает ему газеты немецкие, а Эйлер в это время (чтобы без дела не сидеть) занят с магнитами. Стол перед ним, а на нем - пластинки; передвигая их, он слушает известия мира и силы магнетизма изучает.
- Довольно, Фусс, вам спать пора. Итак, до завтра...
Он открыл окно. Ладожский лед еще не прошел. Улица была пустынна. Лишь вдалеке, размахивая шляпой и танцуя, шел человек. Высокий, молодой, красивый и нарядный, он что-то напевал.
- Наверно, выпил лишку... Забавно тратят люди время, когда могли бы с большой пользой логарифмы вычислять!
Но это был не пьяный, а - вдохновенный композитор.
- О сударь мой! - сказал он Эйлеру, в окне его завидев. - Я так сегодня счастлив, закончив новое творенье. Не знаю, приходилось ли вам когда-либо испытывать восторг творца?
- Бывало, - буркнул Эйлер из окна. - И не реже вас! Незнакомец с улицы представился, взмахнув шляпой:
- Меня зовут Франческо Арайя, я завтра с музыкой своей буду играть у графа Левенвольде. Но я наполнен ею так сегодня, что вам хотел бы что-либо из нее исполнить... Позволено ли будет?
- Браво! - ответил Эйлер и позвал лакея, чтобы тот впустил в дом композитора и клавесин к окну придвинул.
Франческо Арайя, с порога скинув плащ, присел за инструмент, пальцы его обнажились из-под манжет, хрустящих черными кружевами.
- Названье композиции такое - "Сила Любви и Ненависти".
- Я слушаю... извольте.
Он заиграл, а Эйлер поднял глаза к потолку, мысленно проведя через него диагональ. Расчет кубатуры помещения занял немного времени, но этот вдохновенный шелапут, кажется, еще не скоро кончит тарабанить...
- Вы не устали? - спросил его Эйлер, церемонно привстав.
- Как вы нетерпеливы, - возмутился тот, - я только начал. Прослушайте пассаж вот этот... И - как он показался вам?
- Вы в самом деле гениальны.
Исполнив свое сочинение, Арайя признался:
- Поверьте мне, я душу всю вложил.
- И это видно, - ответил Эйлер. - Но меня заинтересовала не ваша музыка, а... звуки. Франческо Арайя был поражен:
- Я создавал не звуки, а музыку. Вы отвечаете ли, сударь, за те слова, что произносите столь легкомысленно?
- Вполне, - сказал на это Эйлер с улыбкой доброю. - Тем более что я живу в стране с таким суровым климатом, где за слова людей привыкли вешать... Что делать! Я до безумия влюблен в Большую Медведицу, и вот на корабле, наполненном моими иксами и тангенсами, переселился я поближе к Северу... Постойте же, куда вы?
Удержав артиста, Леонард Эйлер продолжил:
- Ваша музыка взволновала меня, как... подраздел богатой науки об акустике. Слушая вас, я невольно задумался об отношении между колебаниями струн и воздушной массы. Вы случайно не извещены - применял ли кто-либо из композиторов логарифмы для различия в высоте музыкальных тонов?
- Пожалуй, лучше мне уйти, - сказал Арайя, берясь за шляпу.
Эйлер смешал магниты на столе и воскликнул:
- Так и быть! Я напишу научный трактат о музыке.
Арайя возмущен был до предела:
- И это... все, что вы можете сказать о моей музыке?
- Еще не все. Гармония звуков непременно должна объединиться с гармонией красок. Я не побоюсь выдвинуть в науке новейшую гипотезу - музыка должна быть видима слушающему ее![4]
Арайя нахлобучил шляпу на пышный парик.
- Ты пьян... иль сумасшедший? - заорал он, убегая прочь.
Леонард Эйлер со вздохом произнес ему вдогонку:
- Это тоже гипотеза - гипотеза о сумасшествии Эйлера... А впрочем, - задумался математик, - я опять опережаю свое время.
На следующий день Арайя играл в покоях Левенвольде - на Мойке, в доме пышном и богатом. Он сумел понравиться обер-гофмаршалу. Оперу его поставили в придворном театре. Анна Иоанновна была ею довольна. Играя с князем Черкасским в квинтич на бриллианты, она прослушала музыку с удовольствием. Кантата же Арайи называлась так: "Состязание Любви и Усердия".
В кантате этой были такие куплеты:
Можно ль найти более усердия,