Страница 28 из 31
- Вот! - орал Шишкарев. - Хоша про немчуру и говорят, будто не воры оне, однако мы в самое немецкое воровство вляпались...
И случился грех: в муках неизвестности пред суровым будущим Алешка Барсов спер у Митьки Виноградова два рубля, а у Яшки Несмеянова стащил "платок шелковый да половинку прутка сургуча красного". Велик грех Алешкин! Бить надо Алешку! Нехорошо ты ведешь себя, Алешка! Последнего сургуча лишил ты товарища своего...
- Послушайте, - удивлялся в канцелярии Корф, - не надо быть Леонардом Эйлером, чтобы догадаться: ведь там еще куча денег у Фельтена осталась.
- Да ничего не осталось! - клялся Шумахер.
А тут еще указ вышел: Алешку Барсова "высечь Академии наук у адъюнкта Ададурова при собрании обретающихся там учеников...". Все собрались и с лицами пристойными смотрели, как секут Барсова.
- Как же дале будет? - кричал пламенный Шишкарев, заводила главный. - Эвон Мишка Ломоносов дубина какая вымахал! Ему же не прокормиться с кухни научной... Кады-нибудь до ветру пойдет, в канаву завалится, и все тут!
Скоро до того дошло, что только два студента на лекции ходили. Остальные "ответствовали, что они у себя не имеют платья и для того никуда из палаты выходить не могут".
- Пострадать надо, - говорил робкий Несмеянов, у которого Барсов сургуч спер. - Может, немцы потом и сжалятся над нами.
- Еще чего - ждать! - неистовствовал Шишкарев. - Робяты! Там же много денег отпущено бароном Корфом на нас... Куда же они все подевались? Идем до Сенату, клепать на всех станем!
- Ой, ой! - испугался Несмеянов.
- Чего ойкаешь? Я вот тебе в глаз врежу - ты у меня до Сенату без порток побежишь... Идем, робяты! - взывал Шишкарев. - Пущай Сенат деньги на прокорм дает нам в руки, а не эконому Матьке Фелькину, чтоб он сдох, стерво немецкое!
Стали писать прошение о нуждах (не подписался под ним только Несмеянов). Ададуров, заговор усмотрев, стал их отговаривать:
- Нева-то двигается - путь опасен от Академии до Сенату...
- Идем! - махал бумагою Шишкарев. - Кидай жребью, робяты, кому страдать за обчество студенческое...
Выпал жребий Виноградову и Лебедеву. Пошли. У депутатов в руках - палки, чтобы лед щупать. В иных местах дед тонок был, кое-где вода выступала. Какой уж день в Сенате было тихо. С того берега Невы никто не ездил. И вдруг - на тебе! - явились студенты и стали шум делать перед старцами. Началось строгое следствие.
- Вот вам, барон! - злорадствовал Шумахер. - Вы мне тогда не верили, а так оно и случилось. Ученых среди русских не выискалось. Зато бунтовщики быстро созрели. Жили мы себе тихо и мирно, и вдруг в наши стены ворвались варвары... Вы когда-нибудь слышали такой гвалт? Им не сладкий нектар науки надобен, а каша!
- Каша тоже нужна, - отвечал Корф, недоумевая, как быстро из его благих начинаний родился бунт в Академий. - Однако не спешите с выводами. Изберем самого злого профессора, чтобы устроил он экзамен студентам... Кстати, кто у нас самый злой из ученых?
Шумахер подумал и сказал:
- Вот академик Байер - хуже собаки! Так и рычит, будто его мясом сырым кормят. И по-русски ни единого слова не знает...
- Пусть этот Байер и экзаменует русских бунтовщиков.
Перед экзаменом Шумахер велел бить батогами Шишкарева:
- Это ты, русская свинья, утверждал, что мы, немцы, воры?
- Я! - не уклонился от правды Шишкарев.
- Тогда - ложись... Адъюнкт Ададуров, а вы проследите.
- Ах, Прошка, Прошка... На што ты этот муравейник растревожил? Говорил ведь я тебе... как отец родной.
Академик Байер вызывал каждого по отдельности. Двери запирал на ключ, чтобы испытуемый в науках юноша не сбежал. Иногда из-за дверей раздавался звук будто пустой горшок расколотили. Слышалось грозное рычание академика...
Вылетел из дверей смятенный Барсов, плача:
- Академик сказывал, будто я в науках никуды не годен...
Вылетели и другие! Пришла очередь Шишкарева.
- А мне хоть бы што, - сказал он, веселясь.
Долго мучили и пытали Шишкарева. Но вдруг двери растворились, выскочил из них академик Байер. Держа за руку бедного Шишкарева, он промчался вдоль коридора, будто метеор...
Так они достигли дверей барона Корфа.
- Рекомендую, барон! - сказал Байер. - Всех прочих превзошел и даже стихи по-латыни сочинил. Смело читал Виргилия и Овидия, Цицероновы письма знает. Своею охотой, никем не побуждаем, греческий язык постиг... Ко всему прочему, юноша жития столь благородного, что похвалы вашей вполне достоин!
- Как зовут? - спросил Корф, и Шишкарев назвался; барон был очень удивлен. - Так это вы, сударь, бунт в Академии учинили?
- Я! - признался Шишкарев, взирая со смелостью.
- Ну что ж. Поздравляю. Экзамен вы сдали...
Ломоносов в этой истории не участвовал.
Ему выпала иная судьба.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Всю зиму валялся Потап на вшивых кошмах в степном ногайском улусе... Было обидно: взял его в полон ногаец - маленький, кривоногий, одноглазый. Попадись такой в иной час, пальцем бы раздавил, словно гниду поганую. А вот ведь... "Не я его, а он меня!"
Ближе к весне приехал в улус татарин с лошадьми. Без оружия, но с плетью, рукоять которой была сделана из козлиной ноги. Накинул он на шею парня аркан и погнал его перед собой, словно барана. Долог был путь, и всю дорогу распевал песни татарин. Однажды под вечер очнулся Потап на мосту. Текла внизу гнилая мутная вода - пополам с мочой лошадиной. Открылись ворота каменные. На воротах тех сидела сова - неживая, а тоже каменная. И сверху, уши навострив, смотрела сова на Потапа - мудро, тяжело и неласково... Это был Перекоп, а ворота те назывались - Ор-Калу. Они ступили на мост, и татарин обжег Потапа плеткой.
- Кырым! - сообщил он, радостно ощерив зубы... Город Перекоп был грязен и зловонен. Татарин завел Потапа в какую-то хижину, выскобленную (уж не когтями ли?) в завалах песчаника. Хлопнул дверью скособоченной, и с потолка, со стен - отовсюду на голову и плечи с шорохом просыпался мелкий песок.
- Блык! - сказал татарин и, выложив кусок вяленого балыка, ушел; только потянулся Потап к этому куску, как вдруг, откуда ни возмись, молнией возник рыжий котище; кот вцепился зубами в балык и вместе с ним исчез стремительно, будто нечистая сила.
Татарин вошел в хижину. Увидел, что балыка уже нет, и решил, что ясырь сыт - можно теперь гнать его дальше.
- Базар! - выкрикнул он, заставив идти Потапа на продажу.
Потап даже по сторонам не озирался (все тут постыло и тошно), а татарин понукал его плеткой. Потап на это даже не обижался. Он словно понимал: поймай он татарина, и тоже погнал бы его впереди себя на аркане, потому что в этой многовековой вражде иначе нельзя...
Еще через день в расщелине гор показался город.
- Кафа! - сообщил Потапу татарин.
И стало легче, когда увидел, что он не один здесь. Отовсюду текли - гуськом, как журавли, одним арканом связанные, - толпы ясырей-пленников. Если падал кто, стар иль немощен, татары ловко вырезали из него пузырь желчный, нужный им для приготовления мазей, и оставляли человека гнить, где лежит. Собаки татарские начинали пожирать мертвого - всегда с носа, который откусывали с визгом. Осторожно тащили по обочинам носилки с девочками, хорошо откормленными, одетыми в шелк, - несли их продавать.
Все дороги в Крыму ведут в Кафу... А за гвалтом базарным уже синело море, и там качались мачты кораблей, которые к вечеру, забитые живым товаром, уплывут далеко-далеко. Татарин поставил Потапа на продажу, сорвав с парня рубашку, чтобы все видели сильные мышцы ясыря. Как и все торговцы вокруг, стал визжать татарин о том, что у него продается ясырь - самый свежий, самый глупый, самый сильный, самый бестолковый. Но многие, оглядев мощную фигуру Потапа, отступали с плевками.
- А, поган урус! - говорили они и давали за Потапа такую низкую цену, что хозяин-татарин тоже плевался. Простоял так до полудня. Даже знакомцами обзавелся. Из разговоров разных уяснил Потап, что русские рабы - самые дешевые тут. Ибо татары их считают хитрыми, коварными, злыми, непокорными. Заведомо известно, что русский все равно убежит.