Страница 2 из 31
- Ништо мне сдеется, - говорила Анна Иоанновна, собою довольная. - Эвон сколь здоровушша я, и промаха ни единого!
Одно беспокоило по утрам императрицу - тягость болезненная внизу чрева ее. Урину царскую выносили в хрустальной посудине на осмотр лейб-медикам - Фишеру, Кондоиди, Ка-ав-Буергаве, Лерхе, де Тейльсу... Показали ее как-то и Лестоку, который от лечения Анны Иоанновны был отстранен, как прихвостень Елизаветы Петровны. Лесток ничего не сказал в консилиуме, но при свидании с цесаревной Елизаветой шепнул ей на ушко:
- Урина-то загнивает в пузыре у царицы. И оттого жития ей осталось немного... Ваше высочество, коли пять лет назад не смогли на престол вскарабкаться, так я вас сейчас подсажу!
Елизавета в страхе захлопнула ему рот душистой ладонью.
- Ой, Жано! - сказала. - Больно ты смел стал... Молчи.
Инквизиция нерушимо дежурила на страже забав и покоя императрицы, а начальник ее, Андрей Иванович Ушаков, был крепко задумчив. Думал он думу неизбытную - как бы государыне угодить? Казна вконец уже разорена, и ныне Анна повсеместно прибылей для себя ищет. И любая Коммерция, любая Коллегия, Сенат высокий и Кабинет великий - все учреждения государства выгоды ей представляют. Одна лишь Тайная канцелярия людишек коптит заживо, члены им отрывает, топит в мешках с камнями, но доходов от пыток что-то не предвидится. "А нельзя ли нам, - мыслил Ушаков, - со страха общенародного прямую выгоду иметь? Ведь ежели россиянин в страхе содержится, то... разве же не даст? Даст, как миленький!"
И - придумал.
- Языки, - намекнул Ушаков. - Языки трепать надобно... Во времени том, диком и безъязыком, когда все замолкло на Руси, явились тогда кричащие "языки". Под праздники на дни Христовы стали из Тайной розыскных дел канцелярии выводить узников на улицы и по тем улицам проводили их меж домов, заставляя на людей безвинных, случайно встреченных, кричать "слово и дело"... Вот когда ужас-то настал! Каждый теперь пешеход и даже дитя малое, едва кандальных завидя, спешил укрыться, оговору боясь. Словно тараканы, забивался в щели народ... И текли золотые ручьи в канцелярию Тайную, а оттуда - прямо в покои императрицы. Страх, оказывается, тоже прибылен.
- Вижу, - сказала Ушакову царица, - что ты служишь мне с ретивостью. Я тебя за это взыскую своей милостию...
В царствование "царицы престрашного зраку" народ русский отвык по гостям ходить. И сам в гости не набивался. Жили в опаске от слухачей и соглядатаев. Было! Ведь уже не раз такое бывало... Ты его, сукина сына, в гости к себе залучишь, от стола твоего он сыт и пьян встанет, а потом назавтра. похмелясь исправно, на тебя же донос и напишет: что говорили, что осуждали... Ой, худо стало на Руси! О, как худо, не приведи господь!
А в тюрьмах полно народу сидело после праздников. Виновны они - шибко виновны: первый тост за столом произносили с бухты -барахты, не подумав. Пили за кого придется, а не за матушку пресветлую, государыню Анну Иоанновну...
Не знал теперь человек русский, с какой ему стороны и беды поджидать. На всякий случай - отовсюду ждали. Доносы в те времена и вот такие бывали:
"...у него в дому печь имеется, в изразцах, в коих изображены зело орлы двухглавые. Поелику орел есть герб государственный, кой принадлежит токмо всемилостивейшей государыне нашей, и в том видно злостное оскорбление фамилии высокой, ибо неспроста... Герб на печных изразцах означает желание сжечь его!"
Взяли владельца печки за шкирку. И повели голубя. Уж как он плакал, как убивался... Домой он больше не вернулся.
В этом 1735 году, который рассекал пополам время правления Анны Иоанновны, как раз в этом году далеко на юге, над выжженными степями ногаев, стал разгораться красноватый огонь одинокой звезды. Это замерцал над скованной Россией полуночный Марс - звезда воинственная, к походам и кровопролитию зовущая...
В один из дней из покоев императрицы, арапов отшибив плечом и двери ломая, вывалился хмельной Миних, а в руке фельдмаршала, жилистой и багровой, тускло мерцал палаш.
- Войны жажду! - Миних объявил, и лицо его сияло. - Да здравствует честь... слава... бессмертие. Разверните штандарты мои - пусть все знают, что я иду...
"Гегельсберг" - это слово приводило фельдмаршала в трепет. Два года назад под этим фортом Гданска в одну лишь ночь Миних угробил три тысячи душ. Теперь мечтал он реками крови смыть с себя позорное пятно неудачи под Гегельс-бергом... И трясся палаш в руке Миниха.
- Горе вам всем, сидящие на Босфоре! - взвывал он... Остерман, словно повивальная бабка, принимал все роды войны и мира. Сейчас он потихоньку, шума не делая, наблюдал, как в загнивающей утробине Крымского ханства созревает плод новой для России войны, и... "Не ускорить ли нам эти мучительные роды?"
Восковыми пальцами Остерман растирал впалые виски.
- Тише, тише, - говорил он Миниху, озираясь. - Здесь послы саксонский и голландский, что они отпишут своим дворам? Что мы начинаем войну? Но войны ведь нет еще, слава всевышнему...
Вице-канцлер ударил ладонями по ободам колес и (весь в подушках, весь в пуху и бережении от дворцовых сквозняков) въехал на коляске в сумеречные покои царицы. Здесь трепетали огни множества лампадок, сурово взирал с парсуны юродивый Тимофей Архипыч, а возле него висел портрет жеманного красавца и поэта - графа Плело, убитого под Данцигом. Анна Иоанновна сидела на кушетках и вязала чулок для Петруши Бирена, сынка своего обожаемого.
- Боюся я, - сказал ей Остерман. - Ваше величество, боязно Русь в войну бросать. А... надобно! Положение в стране столь ныне неблагоприятно, что можно бунта мужицкого ждать. Газеты европейские уже сколько лет гадают: когда революция у нас будет? А дабы бунтов избежать, - усыпляюще бубнил Остерман, мудрейшие правители всегда войною отвлекают народ от дел внутренних к делам внешним. Армия же при этом тоже неопасна для престола делается, ибо, батальями занята, она лишь о викториях славных помышляет...
Но прежде чем Россия вступит в войну с Турецкой империей, дипломатия русская в трудах пребывает, готовя в политике тылы государства для безопасности. Договориться с шахом Надиром в Персию был послан князь Сергей Голицын (сын верховника, бывший посол в Мадриде). С дворами европейскими "конжурации" союзные подготавливал граф Густав Левенвольде - обер-шталмейстер царицы.
По ночам над избами русскими да над куренями украинскими тусклым светом разгоралась воинственная звезда Марс, и был тот свет в небесах - как рана, старая и болящая.
Быть войне! Снова быть крови великой!
О Русь, Русь... Тебе ведь не привыкать.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Через слюдяные окошки возка Левенвольде мерещились всякие чудеса, спешащие вровень с его каретой, которая, скрипя кожею рессор, всю зиму колесила по зябкой, слякотной от распутиц, неуютной Европе... Вена, - и посол здесь говорил о турецкой угрозе для Австрии и России; Дрезден-тут Левенвольде вел долгие беседы с Августом III о делах польских и курляндских; вот и Берлин,-король прусский просил Курляндию для себя, а Левенвольде извинялся за грубость Миниха... Миних вообще наделал забот дипломатам: по взятии Данцига, разгорячась, он объявил: "А чего там король прусский скрипит своими заплатанными ботфортами? Не взять ли мне у него Кенигсберг, паче того, к России городишко сей горазд ближе, нежели к Берлину..."
А за Неманом синел лес и волки долго гнались за каретой посла. Остановясь в Ковно- на ночлег, Густав Левенвольде размышлял о бытии и смысле жизни человеческой. Ему казалось, что он - не он, что жизнь была, но где-то в прошлом. "Была ли жизнь?" - спрашивал себя посол, и колокол полночной церкви, как филин, ухал в тишине древнего Ковно. Казалось, все уже было - в избытке! Он достиг высот, о каких ранее не помышлял. Случись что-либо с Остерманом, и Левенвольде заступит его место. Дворы Европы и сейчас почтительно выслушивают Левенвольде, из-за спины которого торчат штыки неисчислимых армий русских...
Среди ночи Густав проснулся, весь в липком поту: