Страница 17 из 28
Потемкин до того затиранил жену, что Дарья Васильевна, и без того-то недалекая разумом, впала в отупелое слабоумие. Чижовские крестьяне жалели несчастную барыню. Потемкин имел в повете славу худого и жестокого помещика; однажды Гриц слышал, как втихомолку толковали меж собой мужики на кузнице, что можно майору и "петуха" пустить, когда он пьян шибко:
-- Пущай бы горел, да Васильевну жаль -- ведь родня-то потемкинская ее с детьми малыми по миру пустит!
Затаясь за лесами, в мареве хлебных полей, посверкивая на холмах церквушками, лежали древние потемкинские вотчины -- там засели по усадьбам, в духоте погребов и малинников, сородичи майора, которые, наезжая в Чижово, раздували в душе старика злобную ревность к жене, а на Грица даже пальцем указывали:
-- Разве ж это наша порода? Ох, окрутила тебя ведьма скуратовская... Бойся, как бы чего в посуду не подсыпала!
Избив жену, Потемкин не раз гнал ее из дому, она запиралась в бане. Гриц как-то навестил ее там, она его утешала:
-- Вот умрет злодей наш, и заживем мы смирненько...
Мальчик поливал матери воду из ковша на руки, а Дарья Васильевна рассказывала, что на Москве немало у нее родни знатной:
-- Я ведь за Скуратова из дому Кондыревых была выдана, а Кондыревы широко на Москве расселись... Как же! У меня дедушка, прадед твой, в боярах хаживал, "наверху" сидючи, думу думал, царю Алексею на свадьбе лебедя жареного подавал. Царь-батюшка забавы ради его с моста в реку спихнул... Чуть не потонул дедушка под мостом, да зато уж царь-то навеселился.
Гриц спросил о Потемкиных -- кто такие?
-- А шляхта порубежная... Сказывали, был один Потемкин послом в краях чужих. Но больше всего к монашеской жизни они прилежание имели. Коли не драться, так молиться любили...
Чижово залегло средь болотистых луговин. В тишину лесов, обмывая околицы, уплывала омутистая черноводная Чижовка.
-- Маменька, а куда течет наша Чижовка?
-- В реку Славицу, сын мой.
-- А куда Славица?
-- Она в Хмость впадает.
-- А куда Хмость?
-- Прямо в Днепр, миленький...
Величавый Днепр катил свои волны в Черное море, на берегах которого этот мальчик станет велик, как никто!
Нежданно навестил их московский родственник, Григорий Матвеевич Кисловский, барин сановитый и умный, а его положение президента Камер-коллегии заставило майора Потемкина оказывать ему видимое смирение... Недолго побеседовав с маленьким Грицем, Кисловский огорченно заметил:
-- А и неучен же ты, дупло дубовое!
-- Да мы учили, -- вступилась мать. -- Одних припасов из погреба столько в эти науки вложено, что должен бы и поумнеть.
-- Кормили -- да, это сразу видно...
От Кисловского не укрылось, что старый майор, обходя дочерей боком, сына шпынял, больно толкая его при случае.
-- Свет Васильевна, -- шепнул он Потемкиной, -- советую Грица дома не держать. Недалече отсель монастырь Серпейский, игуменьей там мать Фамарь, сама из роду князей Друцких-Соколинских, смолоду живала в Дрездене и Варшаве, жена высокой грамотности. Я напишу ей, чтобы Грица пригрела...
Отец к отбытию сына отнесся равнодушно. Был морозный вечер, когда сани остановились возле рубленных из бревен монастырских ворот. Чей-то пытливый глаз оглядел приезжих через щелку. Вздрогнули, гудя промерзлым железом, гремучие затворы. Хрустя валенками по жесткому снегу, посиневшему к закату, мать отвела сына в покои игуменьи, где стоял шкаф с книгами и нечто удивительное -- глобус... Фамарь, сухая чернавка с шаловливыми глазами былой красавицы, сухонькими пальцами тронула мальчика за подбородок:
-- Здравствуй, Гриц... Ну-ну, подними голову. Учись смотреть людям прямо в глаза. А я ведь тебя хорошо знаю. И не удивляйся, милый. Предки твои в веках минувших служили не русским царям, а королям польским, как и мои пращуры: в глубине отживших времен затерялось давнее родство наше... -- Пришептывая, она вдруг заговорила по-польски. -- Не понял? А жаль. Должен бы понимать...
В монастыре Фамарь собрала много детей, здесь же Гриц встретил родственников -- братьев Каховских.
Под ласковым взглядом Фамари жилось хорошо. Без принуждения, в веселом соревновании со сверстниками, Потемкин быстро постигал все то, что никак не могли втемяшить в него пономарь с розгами и штык-юнкер с деревянной ногой.
Но однажды ночью мальчик пробудился в келье от непонятного страха. Над ним склонилась ужасная ведьма -- старуха в черной схиме с белыми костями и черепом на клобуке. Со лба ее свисали седые космы волос, между впалых и бледных губ торчали желтые старческие клыки... Эта баба-яга жутко улыбнулась ему.
-- Не бойся, -- ласково произнесла она, -- я ведь не обижу тебя, только гляну и уйду... Нет, -- добавила старуха, подняв свечу выше, -- не похож ты на отца своего, совсем не похож. В мать удался... да! Красивым будешь... курчавый ты, сыночек!
Горячий воск, оплывая со свечи, стекал на сморщенную руку.
-- Прощай, -- сказала она, задув свечу, и в полном мраке прозвучали последние слова: -- Коли отца увидишь, так передай ему, что приходила, мол, Татьяна... он меня знает! Скоро мы с ним увидимся в жилищах горних... да и пора уж, пора! Спи, золотой мой. Спи, душенька безгрешная... даст Бог тебе счастья!
Вскоре приехала мать и забрала сына из монастыря.
-- Един ты у меня, сиротинка горькая. Нету батюшки нашего. Опился вином на святках и помер... Все икал пред часом смертным. Так разыкался, что в дому никто спать не мог.
Ярко светило апрельское солнышко. Лошади, бухая копытами в пролежни колеи, легко увлекали санки вперед.
Покойный майор с жадной свирепостью отвоевывал у соседей земельные угодья, лесные опушки и пчельники, соседи тоже не оставались в долгу, отнимая у него пашни да выпасы, -- шла обычная дворянская свара, от которой кормились в Смоленске чиновники. А теперь, когда муженька не стало, начали помещицу обижать; бестолковая вдова совсем запуталась в тяжбах судейских, горевала почасту, что свои же -- Потемкины! -оказались хуже соседей. Они наезжали в Чижово как разбойники, без стыда радовались:
-- Ты, дура московская, сколь ни пихай сала в конторы разные, все равно лучше нашего суды не умаслишь...
Дарья Васильевна списалась с Кисловским и своим родным дядей, генерал-поручиком Загряжским [1]. Персоны эти важные отвечали глупой вдове, чтобы девок своих в Москву не везла, здесь и без них невест хватает, озамужить их надобно на Смоленщине, а что касаемо Грица -- так и быть! -- вези к нам, в присмотре не откажем.
-- Делать нечего, -- вздохнула Потемкина. -- Ох я несчастненька! И на што разлакомилась быть в ранге маеорском? Лучше бы отвековала вдовой Скуратовой на чинах мичманских...
Последний раз вдохнул мальчик сладкие запахи отчего дома -запахи скошенных трав, мяты и меду, парного молока с черной смородиной, -- прямо перед ним разлеглась большая-большая дорога, конца которой не ведал он (как не знал и смерти своей посреди такой же дороги!). Выехав в летнюю жарынь, пробыли в пути до осени. Смоленский тракт, в ухабах и рытвинах, всю душу вытряс, а иногда кидало так, что у бедной маменьки зубы щелкали. Возле речных переправ сутками ожидали паромов.
Широкий почтовый шлях возвестил о близости первопрестольной. На постоялых дворах стали давать щи без тараканов, а со снетками псковскими. Лес тянулся по бокам дороги -- багряный, красивый, весь в шумах ветреных. Все чаще встречались сжатые пашни, где каждый колосок уже собран. Изменился и облик крестьян: подмосковные мужики -- в высоких шапках, у каждого лапти новые, и онучи обвязаны лыковыми мочалами. Телега долго скребла колесами по песку, вздымаясь все выше, а когда вкатилась на вершину холма, перед мальчиком открылась Москва.
Матушка сразу опустилась на колени и сына поставила рядом. Гриц Потемкин, молясь истово, видел множество башен, изобилие куполов церковных, слышал вороний грай над рощами, а где-то совсем далеко, уже за городом, снова проступали синеватые дебри Подмосковья, там желтели луга и поля. Колеса дружно затарахтели по камням, стали попадаться дома с окнами прозрачными. Наконец завернули в глухой проулочек и, вспугнув свинью, лежавшую посреди улицы, остановились подле особняка, с крыльца которого, разинув на приезжих пасти, смотрели дивные львы -- барбары... Набежали лакеи, кланяясь. Шустрая московская собачонка из породы пустобрехов, откуда-то появясь, внезапно цапнула Грица за ногу.