Страница 15 из 28
-- Отойди подалее, друг мой! Как бы тебя не...
Гравер сделал шаг в сторону; от железного прута отделился (неслышно и плавно) клубок огня величиною с яблоко, отливавший бледною синевой. Проплыв по воздуху, он едва коснулся лба Рихмана, и ученый -- молча! -- опрокинулся назад. Все произошло в удивительной тишине, но затем последовал удар вроде пушечного. Отброшенный к порогу, Соколов закричал от боли ожогов...
Ломоносов дохлебывал щи, как вдруг двери распахнулись и в комнату почти ввалился слуга Рихмана:
-- Профессора громом зашибло... спасите!
Ломоносов бежал от 2-й линии до 5-й; в доме Рихмана его обступили рыдающие жена и мать ученого, испуганно глядели из углов дети. Под башмаками визжали осколки лейденских банок, а ноги скользили в медных опилках, которые были сметены вихрем разряда. Соколов суматошно гасил на себе прожженный кафтанишко.
-- Жив? -- спросил его Ломоносов.
-- Бу-бу-бу-будто...
Ломоносов склонился над телом Рихмана. На лбу мертвеца запечатлелось красно-вишневое пятно (""а вышла из него громовая електрическая сила из ног в доски. Нога и пальцы сини, и башмак разодран, и не прожжен...") Ломоносов велел граверу:
-- Зарисуй все как было. Для гиштории сие полезно.
Он отправил письмо Ивану Шувалову: "...Умер господин Рихман прекрасною смертью, исполняя по своей профессии должность. Память его никогда не умолкнет..." Невежественное шипение слышалось по углам вельможных палат, и неистовствовал пуще всех Роман Воронцов, которого Елизавета за его безбожное воровство и хапужество прозвала хлестко: "Роман -- большой карман".
-- Когда гром грянет, -- бушевал ворюга, -- креститься надобно, а не машины запущать, кары небесные на себя навлекая...
Этот Роман Воронцов был родным братом вице-канцлера Михаилы Воронцова, он имел двух дочек -- Елизавету и Екатерину.
Елизавета скоро станет фавориткой Петра III.
Екатерина сделается знаменитой княгиней Дашковой.
Заслоняя других куртизанов, все выше восходила трепетная звезда Ивана Ивановича Шувалова: молодостью, красотой и разумом он победил иных любимцев Елизаветы, оставшись в истории ее царствования самым ярким и памятным. Шувалов частенько повторял при дворе слышанное от Ломоносова, а слышанное от Ванечки повторяла уже и сама императрица...
Петр I неловко объединил под одной крышей Академию наук со школою -- Ломоносов желал разъединить то, что не должно уживаться вместе, дабы Академия осталась гнездилищем научной мысли, а университет пусть будет школою всероссийской. Ученый настаивал перед фаворитом, чтобы во всех крупных городах заводились для юношества гимназии.
-- Без них университет -- как пашня без семян. А факультетов надобно иметь три, -- доказывал Ломоносов, -- юридический, естественный и философский. Зато теософского, каких в Европе уже полно, нам, русским, не надобно...
Шувалов просил у престола для создания университета по 10 000 рублей ежегодно, на что Елизавета -- прелюбезная! -отвечала:
-- Ежели б не ты, Ванюшенька, а другой кто просил, фигу с маком от меня бы увидели, потому как казна моя пустехонька. Ну, а тебе, друг сердешный, отказу моего ни в чем не бывало и впредь не станется... Не десять -- пятнадцать тыщ даю!
Елизавета доказала свою пылкую любовь к Шувалову именно тем, что не прошло и полугода (!), как она, поборов природную лень, издала именной указ об основании первого русского университета.
Указ был подписан императрицей 12 января 1755 года -- в день, когда справляла именины мать фаворита, звавшаяся Татьяной.
От этой-то даты и повелось на святой Руси праздновать знаменитый Татьянин день -- веселый день российских студентов.
В бурной жизни великого народа появился новый герой.
Это был студент!
И писатель Михаил Чулков, автор первого в России романа о студенческой жизни, восклицал -- почти в восхищении: "Смею основательно заверить тебя, мой любезный читатель, что еще не уродилось такой твари на белом свете, которая б была отважнее российского студента!"
Появилось и звание: Студент Ея Величества.
* ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. Студент ея величества
Детина напоказ, натурою счастлив,
И туловищем дюж, и рожею смазлив.
Хоть речью говорить заморской не умея,
Но даст, кому ни хошь, он кулаком по шее...
Которые, с тех нор как школы появились,
Неведомо какой грамматике учились!
Ив. Мих. Долгорукий
1. КОРМЛЕНЬЕ И УЧЕНЬЕ
А в сельце Чижове все оставалось по-прежнему... Правда, появление сына доставило чете Потемкиных немало хлопот и огорчений. Гриц (так звали его родители) раньше всех сроков покинул колыбель и, не унизившись ползанием по полу, сразу же встал на ноги. Встал -- и забегал! Сенные девки не могли уследить за барчуком, обладавшим удивительной способностью исчезать из-под надзора с почти магической неуловимостью.
Но зато не умел говорить. Даже не плакал!
Дарья Васильевна пугалась:
-- Никак, немым будет? Вот наказанье Господне...
Нечаянно Гриц вдруг потерял охоту к еде, и долго не могли дознаться, какова причина его отказа от пищи, пока конюх не позвал однажды Дарью Васильевну в окошко:
-- Эй, барыня! Гляди сама, кто сынка твово кормит...
На дворе усадьбы в тени лопухов лежала матерая сука, к ее сосцам приникли толстые щенятки; средь них и Гриц сосал усердно, даже урча, а собака, полизав щенят, заодно уж ласково облизывала и маленького дворянина...
Папенька изволил удивляться:
-- Эва! Чую, пес вырастет, на цепи не удержишь...
Гриц еще долго обходился тремя словами -- гули, пули и дули. На рассвете жизни напоминал он звереныша, который, насытившись, хочет играть, а, наигравшись, засыпает там, где играл. Не раз нянька отмывала будущего "светлейшего" от присохшего навоза, в который он угодил, сладко опочив в коровнике или свинарнике. С раблезианской живостью ребенок поглощал дары садов и огородов, быстрее зайца изгрызал капустные кочерыжки, много и усердно пил квасов и молока, в погребах опустошал кадушки с огурцами и вареньями. Наевшись, любил бодаться с козлятами -- лоб в лоб, как маленький античный сатир... Маменька кричала ему с крыльца:
-- Оставь скотину в покое! Эвон оглобля брошена, поиграй-ка с оглоблей. Или телегу по двору покатай...
Ему было четыре года, когда он пропал. Дворня облазала все закоулки усадьбы, девок послали в лес "аукать", парни ныряли в реку, шарили руками по дну, а отчаянью Дарьи Васильевны не было предела. Опять беременная, с высоко вздернутым животом, она металась перед дедовскими черными иконами:
-- Царица Небесная, да на што он тебе? Верни сыночка...
А пока его искали, мальчик терпеливо качался на верхушке старой березы, с любопытством взирал свысока на людскую суматоху. С той поры и повелось: большую часть дней Гриц проводил на деревьях, искусно прятался в гуще зелени. Там устраивал для себя гнезда, куда таскал с огородов репу, которую и хрупал, паря над землею на гибких и ломких сучьях.
Но говорить еще не умел! Наконец, словно по какому-то капризу природы, Гриц однажды утром выпалил без заминки:
-- Сейчас на речку сбегаю да искупаюсь вволю, потом на кузню пойду глядеть, как дядька Герасим лошадей подковывает...
Ему было пять лет. Отец срезал в саду розги:
-- Заговорил, слава те Господи! Ну, Дарья, оно и кстати: пришло время Грицу познать науки полезные...
И появился пономарь с часословом и цифирью, которому от помещика было внушено, что за внедрение наук в малолетнего дворянина будет он взыскан мерою овса и пудом муки.
-- А ежели сына мово не обучишь мудростям, -- добавил майор Потемкин, -- быть тебе от меня драну...
-- На все воля Господня, -- отвечал пономарь, робея.
Взял он дощечку и опалил ее над огнем, чтобы дерево почернело. Мелком на доске показал Грицу, как белым по черному пишется. Началось ученье-мученье. Сколько ни бился пономарь, складам обучая, мальчик никак не мог освоить, почему изба -это не изба, а "ижица", "земля", "буки" и "аз".