Северная Аврора

Винтовки валялись в грязи. О них никто не заботился. От щеголеватого вида, которым еще недавно кичились интервенты, не осталось и следа. В рваных шинелях, в украденных полушубках, в дырявых и размокших бутсах, с ног до головы облепленные болотной грязью, американские солдаты сушились возле раскиданных по всему берегу костров.

Такими же жалкими кучками толпились вокруг костров офицеры, по внешнему виду мало чем отличавшиеся от солдат.

Порой солдаты кидали на них озлобленные взгляды.

- Черт возьми, - уныло сказал сержант, плечи которого были прикрыты мокрой рогожей. - Кто мог знать, что все так скверно кончится?

- Были люди, которые предупреждали, - вдруг отозвался чей-то насмешливый голос. - А ты что тогда говорил? Трофеи подсчитывал.

- Нет... - поеживаясь, сказал сержант. - Но уж теперь я вернусь в Чикаго совсем другим человеком.

- Презрел, когда побили... Дешево стоит! - мрачно усмехнулся солдат с пожелтевшим от малярии лицом, расталкивая ногой дрова, чтобы лучше горели. А кто доносил на Смита? Кто называл его большевиком?

- Я? Врешь, сволочь!

- Нет, ты врешь, - поправил его другой солдат. - Ты его подвел под дисциплинарный батальон. И весь взвод из-за тебя пострадал.

- Ребята! - испуганно закричал сержант. - Это не я!..

- Не ты? - крикнул лежавший у огня солдат с забинтованной ногой. - Не ты...

Он вытащил из кобуры пистолет.

- Убирайся к черту отсюда или я застрелю тебя, гадина... И никто за тебя не вступится.

Сержант вскочил и сбросил с плеч рогожу.

- Ты обалдел!

- Уходи!.. - опять крикнул раненый.

Сержант взглянул на молчаливые, суровые лица солдат и быстрыми шагами пошел прочь. Когда он отошел шагов на тридцать, вслед ому раздался выстрел, заглушенный взрывами, которые гремели на реке. Сержант побежал.

- Да будет ли пароход? - спросил раненый сквозь зубы.

- Пусть красные приходят, - сказал молодой солдат. - Мне плевать. Хоть в плен, хоть в Архангельск.

- Проклятая война!

- Большевики соглашались на мир, это я слыхал.

- А Вильсон сблефовал. Выкинул трюк! Большевики дорожат каждой каплей крови своих солдат, - говорил щуплый, бородатый, заросший черной щетиной канадец. - Я сам читал листовку. Народы хотят мира... Большевики только об этом и говорят... Они всем народам предлагают мир. Они простые люди. Это мы полезли к ним в дом.

- Это мы убивали их! - выкрикнул смуглый кудрявый солдат. - И за это бог покарает нас! Мы не выберемся отсюда!

Он приник лицом к земле, тело его затряслось от рыданий.

- Довольно... - сказал ему раненый.

К костру подошел солдат в свитере и в вязаной шапке. Он бросил на землю несколько зарезанных куриц.

- Откуда это у тебя? От крестьян? - спросил раненый.

- Нет, из магазина... - Солдат ухмыльнулся.

- Опять грабил?

- А ну вас к черту! Мне надоела репа. Не все ли равно, как подыхать. Красные уже обстреливают Болотицу...

Канадец закрыл лицо руками. Остальные равнодушно глядели в огонь.

По тракту, ныряя из ухаба в ухаб и подымая брызги, протащился грузовик. Кузов его был доверху завален офицерскими чемоданами. При толчке один из чемоданов скатился в канаву. Солдат, сидевший в кузове, видел это, однако не остановил машины.

Проходивший по дороге офицер что-то крикнул ему. Солдат отвернулся. Офицер подошел к канаве.

- Вы что, Спринг? Хотите купаться? - крикнул ему другой офицер, проезжавший по дороге верхом.

- Чемодан плавает.

- Ну, и черт с ним! - Верховой придержал лошадь. - Передайте людям, чтобы все поджигали. До тех пор, пока не подожжем, не будет посадки. Таков приказ Финлесона.

- Передайте Финлесону, что он ничтожество.

- Вы пьяны, Спринг?

- Вот как! Это для меня новость, - пробормотал офицер и, шатаясь, зашагал по воде.

Он шел, размахивая руками и разговаривая сам с собой. Потом остановился и, запрокинув голову, сделал несколько глотков из походной фляжки.

- Ты тоже ничтожество... Что же ты стоишь? Иди! Тебе же надо устраивать фейерверк.

Он посмотрел на реку, откуда доносился лязг и грохот. С "Хумблэра" срывали броню и орудия. Капитан канонерки, боясь перекатов, приказал облегчить ее. Издалека доносились глухие разрывы снарядов. Это стреляли тяжелые орудия дивизии Фролова. ...Финлесон ничего не мог поделать. Несмотря на приказ Айронсайда держаться во что бы то ни стало, солдаты уже никому не подчинялись и улепетывали со всех ног. Подстрекаемые офицерами, они врывались в деревни, забирали лошадей и подводы, расстреливали тех, кто пытался им сопротивляться, спешно грузились и удирали на север.

Уходя, они взрывали мосты, блиндажи и блокгаузы, с утра до ночи жгли баржи, запасы дров и даже речные пристани, обливая их машинным маслом или нефтью. Двинский Березник горел.

На реке испуганно перекликались пароходы. Слышалась артиллерийская канонада. Невдалеке за лесом трещали пулеметы.

Финлесон, бледный и злой, молча стоял в группе офицеров возле пристани, ожидая подхода канонерки "Крикэт". Он покидал фронт.

- Утомительная страна, генерал, - прерывая молчание, сказал человек, хотя и одетый в хаки, но совсем не военный по виду. - Я мечтал, что у меня будет прекрасный материал для газеты. Жаркие бои, рискованные операции, стычки с туземцами, лесные вигвамы, необыкновенные приключения... И вместо всего этого постыдное бегство. Какой уж тут материал для газеты! Нельзя же писать о неудачах британской армии, армии-победительницы в мировой войне! Глупо, генерал, очень глупо!

- Да, вы правы, утомительная страна! - пробормотал Финлесон.

- Не утомительная, а неутомимая. Этот народ нельзя покорить, - сердито сказал прыщавый офицер с желчными глазами.

Он нахмурился, махнул рукой и отошел к солдатам, которые вытаскивали увязшую в грязи тяжелую телегу с офицерскими вещами и проклинали войну, дожди, начальство, прокисшие сухари, Черчилля и решительно все на свете.

В Архангельске мало кто знал о случившемся. Интервенты и белогвардейцы тщательно скрывали свое поражение. Но, хотя архангельские газеты почти не писали о военных действиях, слухи с фронта все-таки доходили. Контрразведка неистовствовала, будто чуя свой близкий конец. Каждую ночь в городе устраивались облавы.

"Держись, Шурка! " - эти слова Базыкина твердила себе постоянно. Днем она бегала по городу в поисках хоть какой-нибудь работы: на абросимовские уроки нельзя было просуществовать. Ночью, когда все в доме спали, ей становилось особенно тяжело. Ворочаясь на жесткой, неудобной постели, она вспоминала свою жизнь с Николаем Платоновичем, вновь видела себя курсисткой Высших женских курсов, а мужа - политическим ссыльным, запрятанным в глухой Холмогорский уезд под надзор вечно пьяного полицейского, урядника.

Потылихин помогал Шуре, чем мог. Утешать ее не было надобности. Как бы трудно ей ни приходилось, на ее озабоченном лице то и дело мелькала улыбка. С каждым днем она все больше втягивалась в подпольную работу.

На дворе в дровяном сарае Шурочка хранила партийную литературу. Раздачу листовок доверенным людям Максим Максимович всецело возложил на Шурочку. Она с этим отлично справлялась.

Шуре казалось, что теперь она не смогла бы жить без постоянных встреч с Грековым, который приходил к ней за листовками. Подпольная работа придавала смысл всей ее жизни. Шурочка чувствовала, что не просто живет, не только борется за свое существование. Нет, она продолжает ту самую жизнь, которой жил бы и Коля, если бы он был с ней. "Ах, если бы Коля был со мной!" - часто думала она. Тогда она бы ничего не боялась. Быть вместе с ним, вместе бороться за счастье народа - уже одно это было бы счастьем!

В середине сентября на явке у Потылихина она встретила Чеснокова. Шурочка очень обрадовалась ему. Они даже расцеловались.

- Ну, старушка, жива?

- Жива! Давно не виделись. Полгода, если не больше. А как ты, Аркадий?

- Лучше не надо!