Одна ночь

О муже Дагмар Маркус и говорить не желал, даже думать не хотел. От Бернхарда Юхансона - после замужества Дагмар и ее супруг сохранили свои прежние фамилии (дань времени, которая и подвела Маркуса) - мысли его обратились к Магнусу, к нелепой гибели своего настоящего друга, смерти особенно нелепой потому, что они были уже у цели. Но когда Маркус оказывался наедине с Дагмар, она тут же переводила разговор на Юхансона: Дагмар знала, что они действовали вместе - скрыть это Маркус не мог, а заведя речь о Юхансоне, он тут же вспоминал Магнуса и его смерть. В присутствии Эдит образ Магнуса куда-то удалялся, Дагмар же воскрешала обстоятельства и события, которые Маркусу хотелось забыть. Не будь Дагмар женой человека, которого Маркус презирал, она бы тоже могла отвести от него эти гнетущие воспоминания. И, возможно, даже сильнее, чем Эдит, к удивлению своему обнаружил Маркус.

Его властно влекло к жизнерадостной Эдит, которая никогда не унывала. Никого-то и ничего она не боялась, кроме самолетов, это Маркус понял, когда дрогнула кирпичная, в пять этажей громадина отеля. Под градом зажигалок по улице Третьего июля он еще этого не представлял, тогда Эдит казалась ему просто немного чудной. Потому что позволяла целовать себя, жалась к нему. Маркусу будто хмель в голову ударил. В "Асто-рии" он, правда, понял, что это страх перед самолетами и бомбами делает девушку такой странной. Но и это было уже после. А вначале он ничего не думал, просто ошалеЯ от ее близости.

Но и рядом с Дагмар его тоже внезапно обдало жаром. Это когда они сидели рядом в кузове грузовика и он держал в своей руке ее руку.

Маркусу было недосуг разбираться в своих чувствах. На это никогда не хватало времени. В школьные годы он по вечерам корпел в маленькой мастерской - ремонтировал примусы, швейные машины и электроутюги, вытачивал ключи для французских замков, чинил висячие замки - пьянчужка хозяин ни от какой работы не отказывался, от работы голова всегда гудела. Если бы хозяин не хлестал водку, он бы и сам справлялся, только редко у него выдавались трезвые дни, потому и вынужден был взять себе в подмастерья паренька, который с самого начала трудился за взрослого. После окончания электротехнического отделения в техникуме, уже работая на фабрике, Маркус продолжал вечерами изучать специальную литературу - он свободно читал по-немецки. Часть времени уходила на профсоюз - Маркус вступил в члены союза металлистов. Да и женщины отнимали время, знакомства возникали как бы сами собой, но долго не продолжались. Маркуса это не огорчало. Привязанности его постоянством не отличались, новые увлечения затушевывали прежние отношения.

В последний год перед войной он был поглощен организационной работой. Маркуса назначили комиссаром радиотехнического завода, потом директором, на этом посту он вступил в конфликт с главком, столкновение закончилось переводом его на партийную работу, В горкоме же редко выдавался свободный вечерок. А когда это случалось, он ходил с какой-нибудь приятельницей в театр или кино, провожал домой, а иногда и оставался у нее.

Дорога снова повернула в лес. В высокий ельник. Маковки деревьев будто упирались в небо. Это все снегопад - подумал Маркус, - верхушки елей уходят ввысь, а небо опускается; Маркус, хоть и родился и вырос в городе, чувствовал себя в лесу отлично; вот и сейчас эти заснеженные ели, казалось, очищали его душу от горестей - и сегодняшних, и тех, что предстояли. Лес утешал его и в те дни, когда он выбирался из Эстонии, словно придавал ему веру и силы. Он, наверно, был бы даже разочарован, если бы дорога вдруг кончилась, если бы старуха остановила лошадь и сказала: ну, все, сынки, вы на месте. Маркусу почему-то хотелось, чтобы старуха сказала "сынки". Ему нравилось, когда к ним так обращались. Слово это дышало какой-то особой теплотой, по крайней мере для него, Маркуса, хоть и знал он прекрасно, что русские частенько употребляют его просто по привычке,

Маркус оглянулся, в снегопаде он не увидел Яннуса, мысленно обозвал его растяпой и слабаком и решил сказать ему об этом. Дождался и без всяких предисловий выпалил:

- Ну и слабак ты.

- Сердца у тебя нет. Маркус усмехнулся.

- У тебя что - самое дорогое - ноги, что ты так бережешь их?

- Я интеллигент. Еще старый Уссисоо говорил, - когда-то я у него набирался ума-разума, - так вот этот старый Уссисоо сказал, что у меня лицо образованного человека. Для интеллигента самое важное голова. И беречь я должен голову, а не ноги.

Маркус вынужден был в который раз признать, что Яннус парень что надо. Он уважал его, иногда даже смотрел на него чуточку снизу вверх. Случалось, правда, и сверху вниз, по-разному относился он к своему другу. Снизу вверх Маркус смотрел на Яннуса, например, когда в концертном зале "Эстония" вдруг стал нарастать кашель. А Яннус не растерялся и довел речь до конца. Это было в минувший новогодний вечер. В театре "Эстония" собрались странные, чужие Маркусу люди, он надеялся встретить там совсем другую публику. Тех, кто всей душой за новую власть. Таких, как он сам или как Яннус. Ведь приглашение, которое он получил, было подписано Советом профсоюзов. Значит, и собраться здесь должны были рабочие люди, а не эти, бывшие. По крайней мере, так считал Маркус и решил участвовать в проводах старого и встрече Нового года, К сожалению, большинство присутствующих были людьми прежнего, господского толка, это он приметил еще в фойе и залах ресторана. Именно они, эти прежние, и не захотели выслушать Яннуса до конца. А говорил он, как всегда, спокойно и находчиво, ничем не умалив престиж Совета профсоюзов. Поначалу его слушали тихо, даже внимательно, но к концу, перед тем как ему произнести здравицу, устроили демонстрацию. Сперва раздались одиночные покашливания, затем кашель усилился, и вот уже половина зала кхекала и заходилась в кашле. Сидевший рядом с Маркусом тощий, адвокатского вида господинчик в пенсне так азартно кряхтел и надрывался, что из глаз его потекли слезы и щеки стали пунцовыми. Когда он кашлял, огромный кадык, будто поршень насоса, ходил вверх и вниз. Яннус продолжал говорить, только чуточку, пожалуй, громче. У него был сильный голос, при надобности он мог гаркнуть и по-фельдфебельски. Мог остроумным, язвительным словом осадить тех, кто мешал ему, но не сделал этого. То ли был ошарашен поведением публики, то ли в голову ничего подходящего не пришло. Или решил не подавать виду и закончить выступление. Наверно, так оно и было, и оттого, что Яннус сохранил выдержку, Маркус глядел на него снизу вверх. Будь он на его месте, наверняка вспылил бы и кто знает, что натворил. А Яннус не потерял самообладания. Кашель прекратился так же неожиданно, как и начался. Вернее - "демонстрантов" призвали к порядку. И призвал их Юлиус, тот самый Юлиус Сярг, который сейчас топал неотступно за дровнями и с которым Маркус только теперь познакомился ближе. Сярг ничего особенного не сделал, даже рта не раскрыл, только поднялся с места и медленно пошел по проходу поперек зала. Высокий, широкоплечий и порядком сутулый детина, с длинными, почти до колен, руками. В его облике, даже когда он хорошо настроен, было что-то угрожающее и вызывающее. В новом, с иголочки милицейском мундире он был виден из любого конца зала. Мундир этот так полюбился ему, что даже на новогодний вечер он явился в форме; идя по проходу, Юлиус смотрел по сторонам, поворачивая голову то направо, то налево. И этого оказалось достаточно, большего обструкционистам и не потребовалось: Сярг не дошел еще и до конца прохода, как все притихли. Адвокат, или тот, кого Маркус принял за адвоката, был одним из последних недоброжелателей - теперь лицо его уже побагровело, на лбу блестели капельки пота и взгляд, которым он провожал милиционера, пылал злобой. Заметив, что за ним наблюдают, господин этот на миг уставился на Маркуса, который не отвернулся, и стал вытирать шею и лоб носовым платком. Яннус кончил говорить, ему прилично поаплодировали, по всей вероятности, в зале было немало и тех, кому новая власть против шерсти не пришлась. Но когда на сцену вышел хор и запел "Широка страна моя родная" - солировал мощный оперный баритон, - часть публики демонстративно покинула зал. Бесцеремонно наступая Маркусу на ноги, стал выбираться к проходу и адвокатик. Озлобившийся господин рассмешил Маркуса, и он, скорее шутки ради, подставил ножку, тот чуть не упал. Смешно, конечно, было наблюдать за этим кипевшим злобой господином. Однако после, когда Маркус тщетно искал в Белом зале свободное место, он почувствовал себя оплеванным. И хотя показывал официантам приглашение и спрашивал: разве гостям не зарезервировали столики? - те высокомерно пожимали плечами, ему казалось, что высокомерно. Выросший в пригороде, Маркус не чувствовал себя уютно в роскошных ресторанах, среди вылощенной, нарядной публики. Другое дело среди гудящих станков, крутящихся маховиков, искрящихся сварочных аппаратов, там он никого не стеснялся, ни старых, ни новых начальников. Маркус не нашел ни Яннуса, которому хотел высказать восхищение, ни других знакомых и в сквернейшем настроении вышел из "Эстонии". С таким чувством, будто история повернулась вспять. Год назад он не стремился бы попасть на этот новогодний бал, теперь же вошел туда хозяином, а его выставили, будто все было по-старому. Пытался успокоить себя тем, что обструкция провалилась, что эти бывшие всемогущие господа - чертовски робкие душонки, если стоило подняться с места всего одному милиционеру, как они тут же примолкли, но все равно это не утешало. Вместо того чтобы весело встречать с друзьями Новый год и кружиться в танце, приходилось тащиться домой, как незваному гостю, которого вышвырнули с гулянки на улицу. Другого такого скверного новогоднего вечера он не помнил.