Одна ночь

Последний раз Маркуса допросили в Ленинграде, где ему вернули паспорт, партбилет и другие документы. Там же он получил и эвакуационное предписание. Позднее его вызывал к себе Каротамм, которого интересовало положение в Эстонии. К сожалению, Маркус мало что мог рассказать, пробирались-то они тайком, минуя крупные селения; только однажды в руки им попала нарвская газета, в которой писалось, что некий цыганенок спалил курзал. Одно он мог с полной ответственностью сказать - что оставшихся советских активистов преследуют, что бывшие сводят кровавые счеты со всеми, у кого, по их мнению, есть хоть малейший "красный душок", что в республике царит беспощадный белый террор. "Не белый, а коричневый, - поправил Каротамм, усмехнулся а добавил:- Белый террор в коричневом соусе".

Первые две недели Маркус ходил словно оглушенный пережитым. Относились к нему хорошо, поселили в "Астории", дали денег, чтобы он мог купить себе одежду, но чувство подавленности не проходило.

Человеко , который заставил его забыть минувшее, оказалась Эдит. Эдит Вээрмыйс, излучавшая молодость и здоровье девушка, которая вроде бы и не сознавала, что такое война. Маркус оказался с Эдит за одним столом в ресторане гостиницы и с тех пор стал искать ее общества. Он и ей признался а этом, она решила: все это потому, что у него тут нет близких людей. Маркус возражал, он знал многих, кто жил в "Астории" и дожидался эвакуации. В присутствии Эдит Маркус забывал о смерти Магнуса, забывал допросы; разум подсказывал ему, что была неизбежность, что в данный критический момент невозможно, больше того, нельзя никому верить на слово. Эдит он о допросах не говорил и о том, как погиб Магнус, - тоже. Ни слова не сказал и про Юхансона, его он просто вычеркнул из своей жизни. Однажды под вечер, возвращаясь из кино, Маркус и Эдит попали на улице 3 Июля под град зажигательных бомб. Показывали "Александра Невского", фильм этот Маркус смотрел еше в Таллине в "Гранд-Мдрине", но Эдит не видела, из-за нее они и пошли, В финале, когда облаченные в тяжелые кованые доспехи рыцари проваливались на Чудском озере под лед, публика в "Гранд-Марине" начинала аплодировать, но в "Звезде" этого не произошло, отчего Маркусу даже грустно стало. Он рассказывал как раз о том, как в "Гранд-Марине" хлопали зрители, - такого раньше никогда не случалось, чтобы в кино эстонцы потеряли свою сдержанность и принимались аплодировать... Неожиданное резкое завывание прервало рассказ Маркуса, все кругом огласилось криками и воем, раздались взрывы зенитных снарядов, и послышался какой-то странный шум, словно над головой огромная стая гигантских ворон захлопала крыльями.. Вслед за шумом донеслись глухие удары, будто сверху посыпалась печеная брюква, и улица разом заполнилась горящими факелами. Зажигательные бомбы вначале показались ему факелами, через мгновение он, конечно, понял, в чем дело. Кинулись бежать. И не только они. Милиционеры и патрульные призывали идти в укрытие. Подчиняясь приказу, Маркус и Эдит забежали под какую-то арку. Эдит прижалась к нему так крепко, что Маркус не удержался и поцеловал девушку; правда, в щеку, но все равно поцеловал. Эдит не оттолкнула его, наоборот, прижалась еще сильнее. Но больше он уже не осмелился целовать ее, под аркой столпились люди. Двадцать пять лет спустя Маркус завидовал молодым, которые без стеснения идут в обнимку по улице и целуются на виду у всех, но тогда Эдит ему уже не вспоминалась. Эдит тоже никого не стыдилась, она не отпрянула, через ее плечо Маркус видел, как по ту сторону улицы скидывают с крыши дома зажигательные бомбы. Маркус удивился деловитости ленинградцев, которые умело обращались с зажигательными бомбами, словно действительно имели дело с факелами, не проявляя никакого страха. Он сказал об этом Эдит7 но лучше бы ему было помолчать. Эдит почему-то рассмешили его слова- чужой язык и смех Эдит обратили на себя внимание, и их препроводили в милицию. Как диверсантов и шпионов, - советский человек не смеется во время воздушного налета и не носит шляпу. Последний довод Маркус придумал сам, возвращаясь из отделения милиции, й Эдит опять рассмеялась. Но потом она стала прежней, холодной и неприступной.

Во время воздушной тревоги Эдит была совсем другой. Как ребенок, который ищет защиты. Это Маркус понял позже. Когда же ее глаза вдруг расширились и наполнились страхом, он об этом не подумал. Они сидели тогда в гостинице "Астория", на четвертом этаже, В номере, где жила Эдит.

- Что это? - тревожно спросила она.

- Бомба, наверное, - решил Маркус.

Они оба ясно ощутили, как пошатнулось здание. Сперва в одну, потом в другую сторону, будто огромная каменная махина была легкими качелями. Гула самолетов и разрывов зениток они не слышали. И воя сирены не уловили. Обычно в таких случаях приходили работники гостиницы, приказывали спускаться в укрытие. Подвал был переоборудован в бомбоубежище, бывать там уже приходилось. В убежище всегда скапливалось много народу, люди в большинстве своем сидели молча или тихонько переговаривались. Эдит бомбоубежище с сидящими там людьми казалось молельней, куда ее однажды водили, - об этом она сказала Маркусу. Дяди и тети в молельне выглядели очень уж серьезными, именно серьезность сидевших в убежище людей и вызывала воспоминания о молельне. И еще, может, то, что в убежище под гостиницей .редко встречалась моло- дежь, - в ее возрасте - никого. А было Эдит всего девятнадцать.

- Я не слышала взрыва, - сказала она.

- Я гоже, - признался Маркус.

Здание вздрогнуло еще раз. Теперь они расслышали даже завывание падающей бомбы, которое резко оборвалось. В тот момент, когда вой оборвался, здание качнулось снова. И тут же донесся гулкий раздирающий взрыв. Зазвенели стекла в окне, но, к счастью, уцелели.

- В гостиницу попала?

Испуганная Эдит явно ждала, что Маркус скажет "нет", и он сказал:

- Не думаю. Если бы угодила в гостиницу, вылетели бы стекла и... Маркус хотел сказать, что рухнули бы стены и обвалился потолок, но не сказал. Вместо этого добавил: - Упала в стороне. Почва колыхнулась, Ленинград ведь построен на болоте, поэтому волна и передается на расстояние. Ленинградские дворцы все стоят на сваях.

Оба насторожились, они услышали теперь и завывание самолета и клекот зенитных пушек. Словно оберегая, Маркус обнял девушку за плечи, сделал он это совершенно инстинктивно, и Эдит не оттолкнула его:

- Спустимся вниз, - предложила она.

- Теперь уже поздно. Они сбросили бомбы и сейчас улетят.

- За первой волной может последовать и вторая. - У меня такое чувство, что на сегодня все.

- Все-таки пойдем в убежище.

- Я не позволю больше упасть поблизости ни одной бомбе, - Маркусу не хотелось убирать руку с плеча Эдит.

- Если бы у тебя была такая сила.

- Сегодня есть. Когда я рядом с тобой. До тех пор пока моя рука обнимает тебя, бомбы сюда не упадут. Слышишь, уже утихает.

Маркус крепче прижал к себе девушку. Эдит не противилась. Она и впрямь чувствовала себя смелее, будто рука Маркуса обладала способностью вообще прекратить бомбежку.

- Смерти я не боюсь, страшнее остаться под развалинами. Это ужасно, когда тебя заживо хоронят, - говорила Эдит, в голосе ее слышалась тревога. - Однажды я уже была погребена заживо. Завалило землей и песком. В песчаном карьере. Мне было тогда девять лет.

Они невольно коснулись друг друга щеками. Гула самолетов больше не было слышно.

Никто из них не отодвигался. Маркус все еще обнимал Эдит.

- Дагмар, наверное, застала воздушная тревога, - сказала Эдит, - из убежища раньше отбоя не выпускают.

Она ждала Дагмар, с которой жила в одном номере, ждала из-за Маркуса, так как побаивалась его, но теперь она уже не боялась, и теперь Дагмар могла отсутствовать сколько угодно.

- Видишь, - похвалился Маркус, - какая сила в моей руке.

Он с нежностью привлек девушку к себе.

- О, у тебя добрая рука, - в тон ему сказала Эдит, - даже не верилось. Но теперь ты мог бы и от-пустить меня, "юнкерсы" улетели.