7 проз

Нам, жителям мира цифр, эти практики недоступны: мы утешаемся тем, что делаем буквы не из себя, а из подручных материалов. Есть печенье из букв и макаронные изделия в форме итальянского алфавита.

Некоторые, испражняясь, стараются так, чтобы выклалась буква. Некоторые пишут буквами книги, доклады, статьи. Какой-то амстердамский гомосексуалист вывел тюльпан, похожий на букву L больше, нежели на тюльпан. "Не так важно, на что ты похож, - сказал дон Хуан. - Важнее то, что похоже на тебя".

Чашка и лестница. Страх

4 августа 1961 года Карлос впервые попробовал пейот, 4 августа 1994 года я заканчивал "Прогулки с Карлосом-94". Вот опять 4 августа, и будет еще, и потом еще, а когда-нибудь оно будет уже без нас, а что будет для нас?

Расстояния и предметы исчезнут, останется только звезда; она не приблизится, а как-то выпятится, будто пойманная в объектив телескопа; не одна из многих, но сама по себе, окутана - иссиня-черным выдохом пространства, плотной пустотой. Белый световой шарик, питающий пустоту вокруг себя и питаемый ею, будет холодно смотреть на тебя, ты - на него.

Ты этого не испугаешься; этого бояться слишком просто; это происходит слишком с тобой. Труднее и важнее бояться того, что не имеет к тебе отношения. Оглянись: вот строят лестницу, вот стоит голубая чашка. Посмотри на лестницу и на чашку так, чтобы они раздвоились, чтобы каждый глаз видел свою картинку. И бойся, бойся. Бойся!

Сначала бойся, что лестница рассыплется на части и какая-нибудь длинная и острая часть пропорет тебя насквозь. Неужели этого не будет? Запросто! А чашка - бойся, что чашка зажмет тебе рот и нос, пока ты будешь быть во сне, и, вернувшись, ты обнаружишь, что задохнулся, и то есть не вернулся, и то есть не обнаруживал.

Потом бойся, что лестница выгнется в дугу, что поперечные перекладины превратятся в ребра, что между ними надуется чье-то сердце и пробежит география голубых и красных капилляров, бойся, что тугой серо-оранжевый шар (с чуть шероховатой поверхностью) медленно поплывет, то подныривая под перекладины ребер, то оплывая их сверху, как воск, а потом столкнется с пырскнувшим фиолетовым лучом - резким и дерзким, как поцелуй пантеиста, - и разломится на 400 равноудаленных осколков, и ты поймешь - и испугаешься пуще прежнего, - что это и была голубая чашка (так, на звук голубая), которая вывернулась, как минетка, и оказалось, что внутренняя ее поверхность настолько же испещрена памятью о колосе и дожде, насколько внешняя безразлична к идее торжества новой завязи на кончик гладиолуса. Нужно выдавить из себя смельчака, как рыба выдавливает из себя ветер: трусь. Опасность следует встречать лицом только затем, чтобы испытать холодящий, животный страх.

Полый шар страха срывается в утробу из дыхательного горла и начинает набухать порошковой слизью дрожи. Глазные яблоки бегут в свои зернышки, крыса зрачка рвет мясистые куски света, будто хочет его уничтожить, будто страх коренится в идее пространства: ха-ха. Бойся также не чашки и лестницы, а за чашку и лестницу. Совмести их пунктиры: штришок лестницы перечеркнет кольцо чашки, породив символ пустого множества: бойся, что эфир колыхнется и множество упадет. Бойся за геометрии и за их вещи: мир только прикидывается прочным. Мир, может, подделен, в смысле - ненастоящ. Он может быть разоблачен в любую секунду. Его, может, не разоблачают лишь потому, что номинал его невелик, лень связываться: пусть будет, пусть - такая вышла опечатка - бдует, пусть думает, что обманул; но пусть трясется, как осиновый кол, понимая, что дни его хуже чем сочтены - их, в общем, нет.

И, наконец, научись просто бояться: без поводов и причин. "Похоже, зверь умер", - сказал дон Хуан.

БЕЗ ПАЛЬТО

К двадцатилетию журнала "Литературное обозрение"

На улице было темно и сыро. Я быстро прошел по Газетному переулку от редакции газеты "Русский телеграф" до Центрального телеграфа. Рабочий день заканчивался, половину люстр в зале уже повыключали. Я стоял в хвосте очереди за конвертом, отставив к стойке пакет с книжками внутри и рекламой виски "Белая лошадь" снаружи. Хвост моей очереди (то есть собственно я) оказался напротив окошка "До востребования". К нему подошел скользкого вида человек в очках и с портфелем, попросил посмотреть корреспонденцию "по номеру". Ага, подумал я, то-то он такой нервно-взъерошенный. Дал, поди, какое-нибудь срамное объявление - дескать, ищу партнеров с садомазохистскими интересами.

Или просто шпион.

За ним стоял совершеннейше противоположный человек: в брезентовом комбинезоне с кучей карабинов и прибамбасов: в рыжей каске, в каком-то поясе - то ли пожарник, то ли шахтер, а скорее, представитель того славного монтажного племени, что развешивает по городу большие рекламные буквы, едва не роняя их при укреплении на головы невинных горожан (именно в районе Центрального телеграфа я дважды видел в последнее время очень опасный монтаж: новогодних букв и потом, уже после 20-летия "ЛО", какого-то фонаря; прямо, понимаешь, над головой, того и гляди из рук выскользнет). Он сразу обратил внимание на мой пакет с книжками и пронзил зал быстрым вопросом о хозяине: опасаясь, надо полагать, бомбы. Я пододвинул пакет к себе, да и вообще пододвинулся вперед вместе с очередью. Но слышал, что монтажник продолжал вести себя категорически отличным от маньяка образом. Во-первых, услышав, что маньяк просил "по номеру", забеспокоился, можно ли "по фамилии" (хотя как раз "по номеру" получать корреспонденцию время от времени пытаются запретить: правильно, чего плодить маньяков и шпионов). Во-вторых, долго говорил, что, может быть, ему пришла корреспонденция, а может быть, и не пришла. Несмотря на явную избыточность как "во-первых", так и "во-вторых", несмотря на подозрительность, проявленную к моему пакету, монтажник-пожарник был куда приятнее маньяка-очкарика.

Из дверей телеграфа я сразу нырнул в подземный переход, дошел до угла Тверской и двинулся по той улице, названия не знаю (Театральный проезд?), которая ведет мимо Большого театра. Скосив глаза вправо, обнаружил обгоняющего меня молодого человека. Он был высок, изящен, имел на себе, насколько я мог разглядеть, приличный костюм, из-под распахнутого длинного пальто выбивался элегантный шарф, в руке он, допустим, сжимал перчатки. В общем, он был похож на журналиста Николая Малинина, которого я часом раньше видел в "Русском телеграфе" и которого недавно в одном из квазимемуарных очерков в "Октябре" сравнили с литературным героем Арамисом. Несся на что-нибудь вроде свидания. На молодого человека я смотрел, несмотря на относительную подробность вышерасположенного расписания, не более доли секунды, ибо он тут же хряснулся в лужу, эффектности коего жеста способствовала членистодлинность его конечностей.

По существу, я сбил его с ног своим стремительным взглядом: импульсное наяривание уголками глаз иногда приводит к изрядным результатам. В ту самую секунду, как эта мысль пришла ко мне в голову, скользкий Театральный проезд исчез из-под ног, я должен был рухнуть, щелкнув ножницами гач, подобно призраку Малинина, но сумел удержать равновесие. Ура! Правда, уже через несколько метров - напротив ресторана "Серебряный век", в котором судак на зеркале стоит 540 новых рублей, который находится в бывшем помещении бань с соответствующими бронзовыми наядами и который я знаю, не подумайте обо мне дурного, только потому, что тут дважды вручали Антибукеровскую премию, - я залез ногой в глубокую лужу и изрядно промок.

Лубянскую площадь я пересек под землей и вышел к Соловецкому камню. Постоял подле него, покурил, глядя на окна КГБ. Думал испытать мистический ужас, памятуя о миллионах погибших задешево, но не испытал. Думал испытать чувство с другим знаком, памятуя о том, что сочинил только что боевик, в котором нынешняя Лубянка, как атрибут государственности, выведена скорее положительно, но тоже не испытал. Зато понял, что, хотя Соловецкий камень и стоит с краю площади, по человеку, курящему возле него, легко пустить из лубянского окна тот или иной снаряд.