7 проз

Из неясного: лежа на спине, с закрытыми глазами, плавая руками перед собой, я начинаю как бы лепить ладонями в воздухе шар. Нащупывать в пространстве пазуху в форме шара. Сбить потоки пустоты в шар. Что-то такое.

Я пытался приколоться к плотности ощущений. Думал почувствовать под ладонями шарообразную поверхность, по которой можно скользнуть рукой, на которую можно надавить, которая может иметь температуру... Нет, вот литературность, пойманная за что ни на есть шкирку. Во время опыта я не ждал внятных форм, а ждал, что пустота под руками, пустота в границах формуемого шара будет иметь несколько другую плотность и я сумею это различить, как ухитряюсь различать скольжение теней по пустому экрану. Сосредоточившись на этой жажде, я упустил из виду, как край поля зрения словно бы приподнялся (или поле на миг стало прозрачным, или просто потерялось из виду) и мелькнуло что-то шарообразное и живое. Мне стало очень грустно, даже погано: я очень расстроился - тогда, в ходе опыта, - что не успел сосредоточиться на видении. И мне повезло: оно мелькнуло еще и второй раз, и третий! Это были на редкость краткие вспышки где-то на самых краях зрения, но все же я рассмотрел внятно: это был шар со зрачком или болтающийся (кажется, вращающийся - хотя именно вращение есть, очевидно, первое, что сфальсифицировала бы в данной ситуации литература) в пустоте шарообразный глаз. Культурный опыт бьет под дых: сейчас, пытаясь как-то прикинуть эту картинку, я вижу (метафоричность этого "вижу" настолько откровенна, что кавычки и не нужны; конечно, не "вижу", а так что-то, представляю) этот глаз вращающимся подобно голубой планете Земля на снимках из космоса. Хотел бы я иметь то же самое видение до космической эры.

Если бы я захотел вытащить этот образ на самый передний план, если бы я захотел, скажем, оставить живописную память о нем, я бы нарисовал что-нибудь очень тупое. У меня бы получился какой-нибудь сюрреализм: шар, чья оболочка радужна и переливчата, и странное варево внутри, из которого восходит зрак что твой дух из первоводы. Хотя по ощущению это было ближе к раскрашенной капле ртути.

Один питерский театральный деятель поделился с нами другой идеей, посвященной проблеме "художник и зрение". Он предложил в ознаменование 850-летия Москвы выколоть глаза строителям Храма Христа Спасителя: по русской традиции, чтобы не построили второго такого или, не дай бог, лучше.

Это вновь пересекается с твоим образом стены-с-пустым-зрением. Зодчих лишают глаз, чтобы они не воспроизвели шедевр. Есть версия (на мой вкус слишком метафизическая), что шедевр и возможно создать только один. И тогда все твои зрительные потенции, все твои умения в области организации красок и форм уходят на драгоценную постройку, зрение твое исчерпано, и выкалывание глаз - лишь ритуальное утверждение того, что в действительности уже произошло.

А вот версия, будто глаза выкалывают, чтобы лишить зодчих средства производства, представляется уже слишком позитивистской.

В этом должна быть какая-то магия. Художник должен оставить в работе над Храмом все зрение. Это зрение, целиком вложенное в постройку, сочится из стены. Постройка прекрасна тогда, когда вложенное в него зрение избыточно, когда оно может течь из щелей.

Отнимая у зодчих способность к взгляду, мы концентрируем их зрение в самом Храме, больше его нигде нет и нет больше никаких о нем свидетельств: вот таким образом Храм начинает смотреть на нас. Именно зрением слепых. Лирическая Ты, застывшая у витрины-стены оптика-окулиста, служишь для них зеркалом: твой взгляд впитывает их мучения.

Может быть, смотря на предмет, мы вкладываем в него свое зрение, как деньги вкладывают в золото (как бы модель красивой вещи), - и как деньги и, допустим, недвижимость остаются потомкам, так и взгляды, вложенные во дворец, остаются потомкам. То есть не потомкам даже, хотя и это важно. Но важнее абстрактное желание присутствия вне себя.

Почему мое зрение предпочитает помойки дворцам, а неказистые предметы казистым? Не исключено, что таким образом оно оценивает свой статус и свои возможности, которые, наверное, не особенно высоки. Или оно стремится к неповторимым конфигурациям: в конце концов, на дворцы туристы смотрят организованно, а на асфальтовых трещинах взгляд фиксируют единицы и, во всяком случае, в индивидуальном порядке.

Или еще один вариант: среди красот и дворцов зрение вязнет, что внутри твоей стены или экрана (когда ты переадресуешь свою картинку чужим очкам, надвинутым на прическу, это тоже есть завязнувшее, запутавшееся зрение), ему приходится с огромным трудом пробиваться через пилястры и лепнину, а в каких-нибудь разломанных механизмах у него больше простора: даже если сам объект не менее запутан, в нем путается меньше чужих взоров.

Правда, если следовать такой логике, то и впрямь надо ослепнуть, что у нас с тобой и произошло в предыдущей строфе.

Из мира слепого не пропадают предметы - их можно ощупать или понюхать. Те предметы, до которых можно было бы дотянуться только взглядом, придется представлять: я вроде знаю, что луна на небе ночами висит.

Но из этого мира пропадают отражения: дворец есть, но в канале он не отражается. Отражение - исключительно побочное действие зрения, оно существует только в связи с тем, что ты смотришь. Когда исчезает зрительный механизм удвоений, это, наверное, должно влиять и на структуры сознания.

В слепом мире нет удвоения, то есть - тиража. Шестьсот окон дворца дожей или анфилада питерского университета - работа еще-зрячего художника. В кино любят показывать печатные машины, из которых летят десятки, сотни, тысячи экземпляров газеты или журнала. Если я слеп, предметы для меня однократны и локальны. Ряд букв не убегает в бесконечную даль, под пальцем всегда одна буква Брайля.

Основной венецианский сувенир, как известно, тоже связан с удвоением. Это карнавальная маска. Шутка зрячего - производство слепого лица. Чтобы оно указывало на единичность зрячего: предполагается, что под маской или масками скрывается некая достоверность. В общем, это слишком оптимистическое предположение.

Вчера, сидя на кухне на табурете, я долго ощупывал свое лицо. Рисовал на лице ладонью другое лицо. Маленькое. Контуры его проходили по уголкам рта и уголкам глаз. В лицо не попадала большая часть лба, половина щек, нижняя часть подбородка, но все равно это было лицо. Это было лицо без полей, на которых делаются записи о прожитой жизни в виде морщин.

Оно отслаивалось и летало по кухне, но, увы, я не смог перетечь туда зрением: глаза его были тусклы, и себя-на-табуретке я из него летающего не увидал.

Самому же отслоенному личику было бы неплохо быть фарфоровым.

На стенке висит бутылка, оформленная под глобус. Под старинный глобус: территории восточнее Московии обозначены как Тартария.

Глобус висит на одном гвозде с лупой. Лупа ближе к стене, чем глобус. Лупа сама по себе не способна увеличивать Тартарию: для этого нужно, чтобы в нее уперлось какое-нибудь зрение.

Если из стены в этом месте выпростается какое-нибудь пустое зрение (с рамками оправ или без них), оно может рассчитывать на посредничество со стороны лупы, но, наверное, только в виде тусклого шороха частиц: так модем долго шарит внутри проводов, чтобы выдать результат "нет контакта".

Короткое замыкание при взломе в магазине оптики.

Полиция, конечно, подметет и этот мусор.

Так сказано в твоем последнем двустишии. Тут почти нет зрения. Точнее, его осталось мало: после колоссального напряжения, вспышки, активной работы оно перегорело, это такое после-зрение на пространстве праздника: серый цвет нехотя струится сквозь тучи, площадь усеяна жестяными банками и сигаретными пачками. Люди вроде бы движутся, собирают манатки, переговариваются, но на фоне того, что они вытворяли, на фоне праздника это и движением-то назвать нельзя.

Короткое замыкание - скорее фигура речи, чем фигура зрения. Такая универсальная неполадка, известная из воспоминаний об учебниках физики. И способность полиции подмести: скорее апелляция к социальному знанию, нежели сцена с полисменами. Мусор просто как-то сам приберется, исчезнет.